Убить Бин Ладена - Олег Якубов

— Вчера вы были в МИДе, — начал он разговор. — Интересовались человеком по имени Джамал Зевар-Ага. Расскажите, какие у вас были с ним отношения, о чем вы говорили, когда встречались, были ли вы с ним в интимной близости.

— Мне бы не хотелось обсуждать эту тему, — робко возразила Соня.

— Вы, видимо, не понимаете, кто с вами сейчас разговаривает. Я сотрудник Комитета государственной безопасности. И вы обязаны отвечать на любые мои вопросы и обсуждать со мной любые темы, которые нас интересуют, — голосом он особо выделил слова «обязаны» и «любые».

— Мы просто дружили, — пролепетала Соня. — Он коммунист, я комсомолка, что плохого в нашей дружбе?

— Что в вашей дружбе было плохого, нам еще предстоит разобраться, — многозначительно заметил ее собеседник. А сейчас отвечайте на мои вопросы.

Позже она не могла вспомнить ни его вопросов, ни своих ответов. Казалось, земля уплывает из-под ног, к горлу подступил противный комок. В себя она пришла, только когда он поднялся, неловко, с резким звуком, отодвинув стул.

— А теперь слушайте меня особенно внимательно и запомните каждое мое слово. Вчера в министерстве иностранных дел до вашего сведения довели, что человек по имени Джамал Зевар-Ага никогда не проживал ни в нашем городе, ни в нашей республике. А посему и вы никогда впредь не будете ни разыскивать этого человека, ни интересоваться его судьбой. Сейчас вы напишите заявление, где обязуетесь выполнять неукоснительно это требование.

…Малыш родился длиннющий, смуглокожий, с темными волосенками на голове. Оформлять свидетельство о рождении она поехала одна. Сына назвала Роман, отчества дала своего отца, в графе «отец ребенка» красовался прочерк. Когда баба Сима прочитала метрику своего единственного внука, где значилось «Роман Ильич Лучинский», она прослезилась и, взяв кулек с ребенком, уселась на диване, прижав младенца к себе.

Мамочка, наш Рома тоже был Роман Ильич Лучинский, так что у него теперь появился племянник — его полный тезка и однофамилец. Разве я что-то не так сделала?

Все так, все правильно, — сквозь слезы приговаривала баба Сима. — Вот вернется Ромочка и будем мы их путать.

— Только бы вернулся, а там уж как-нибудь разберемся, не перепутаем, — еле слышно прошептала Соня.

На том все разговоры по этому поводу были прекращены в их семье надолго. Только после того, как на дядю Романа пришла похоронка, Ромку посвятили в историю его имени, ничего так и не сказав об отце.

Ромка младенцем был болезненным, то и дело попадал в больницу, и в палату вместе с ним укладывалась не мама, а баба Сима. Она и кровь ему свою дала, когда мальчишке потребовалось переливание, тем более, что и группа крови у них оказалась одинаковой. Дворовая детвора называла его просто Ромкой, мать не признавала никаких уменьшительно-ласковых имен и обращалась только «Роман», бабушка говорила то «Ромочка», то «Ромашка», на последнее он сильно сердился. Но все больше предпочитала говорить «сыночек». Он и рос с искренним, до поры, до времени убеждением, что у него две матери. Одну называл «мама Сима», другую «мама Шоня» — в раннем детстве шепелявил, а потом и сам, и все окружающие привыкли так называть Соню, да и она не возражала: Шоня так Шоня.

В округе каких только не было национальностей. И русские здесь жили, и узбеки, армяне, татары и евреи, азербайджанцы и украинцы. Годам уже к четырем Ромка свободно болтал на самых разных языках. С армянами здоровался «барев дзез», евреев степенно приветствовал «шалом алейхем», азербайджанскому приятелю, подзывая его, кричал «гяль бюра», воробья называл «горобец», а отправляясь в булочную за хлебом, неизменно осведомлялся у однорукого узбека-продавца: «нон иссыкми?» — хлеб горячий?

Секретным для него в их семье оставался только еврейский язык идиш, из которого Ромка знал лишь несколько слов, преимущественно ругательных. Когда мама Сима хотела что-то от него скрыть, то к маме Шоне обращалась именно на идиш. Ромку это злило и обижало. «Чего секретничаете?», ворчал он. Как-то мама Шоня, шутя, обняв сына, пообещала: «Ладно, Роман, у нас с тобой будет свой секретный язык. Научу тебя говорить по-арабски».

— А ты умеешь? — загорелся Ромка. — Он знал, что мать прилично говорит на французском и немецком, понимает идиш, но про арабский слышал впервые. Он не отставал от Шони до тех пор, пока ей не пришлось выполнять своей обещание. Во время этих уроков мама Сима вскипала, как чайник на керосинке: «тьфу, плевалась она, и, обращаясь неизвестно к кому, добавляла на идише, — абрехде коп (сломай голову)».

Арабский язык увлек мальчишку не на шутку, способности к языкам он видно унаследовал от матери, и вскоре уже поражал своих сверстников незнакомыми им словами.

С детворой Ромка ладил. В их многоликом городе национальных различий по сути не было. Жили себе и жили, не интересуясь и не задумываясь, кто какого происхождения, почему у одного вихры торчат белые, а у другого черные, да отчего разрез и цвет глаз не у всех одинаковый. В почете было нечто особенное, что отличало их друг от друга. К примеру, Павлик по прозвищу Бублик не боялся кипятка. Он кругами ходил вокруг чьей-нибудь кухни, где варился ароматный борщ и, стоило хозяйке на мгновение отвлечься, тут же запускал в кипящую кастрюлю свою вечно немытую, в ципках лапу, вытаскивая кусок мяса. Витька умел играть на балалайке и учился игре на баяне, Вовка-немец, вредный и противный, ловчее всех гонял мяч, Полинка из угловой квартиры лучше всех танцевала и тетя Эля определила ее учиться в хореографическое училище, где сама преподавала. А Ромка раньше всех научился читать и считать и крепким, преодолев младенческие болезни, стал настолько, что его одного подпускал к своей наковальне и давал подержать щипцами кусок расплавленного металла кузнец дядя Максуд.

Когда ему сравнялось семь лет, мама Сима и мама Шоня взяли пацана за обе руки и торжественно повели в двухэтажный городской универмаг на улице Карла Маркса, где была приобретена школьная форма, желтый, скрипучий, остро пахнущий кожей портфель, пенал, а главное — замечательная фуражка с кокардой и лаково блестящим козырьком. 1 сентября его провожала мама Шоня. Она несла в руке букет осенних цветов, а к Ромкиному портфелю было привязано два мешочка — с чернильницей-невыливайкой и завтраком. Во время первого урока взволнованные родители первоклашек сидели на школьном дворе, а после звонка туда вышла строгая учительница. Каждому из родителей она что-то говорила про их детей, а к маме Шоне обратилась отдельно: «Вы — Софья Ильинична Лучинская, мама Ромы? Подождите, пожалуйста, мы с вами сейчас пойдем к директору». Разговор у директора оказался для мамы Шони полной неожиданностью. Учительница уверяла, что Рома настолько хорошо читает, и считает, что в первом классе ему делать попросту нечего. Дескать, заскучает, будет сам отвлекаться и других детей отвлекать, а в итоге потеряет интерес к занятиям. Одним словом, учительница рекомендовала перевести Ромку сразу во второй класс. Директор предложил немедленно позвать вундеркинда и проэкзаменовать его тут же в кабинете.

Когда Ромка увидел представительного узбека в белой шелковой рубашке, вышитой цветным украинским узором, он прижал обе ладони к левой стороне груди, чуть поклонился и почтительно произнес: «Ассалом алейкум, домулло», и сам себя перевел: «Здравствуйте, уважаемый учитель».

— Вай! — воскликнул директор. — Ты что же, узбекский язык знаешь?

— Не только узбекский, и азербайджанский знаю, и армянский, и арабский, — единым духом выпалил мальчонка.

Пораженный директор не сел, а упал в кресло, восклицая: «Да ему и во втором классе, похоже, тоже делать нечего».

На второй урок Ромка теперь уже опоздал, а на третий его торжественно отвели во второй класс.

Директор школы Ахат Маннапович Раззаков личностью был поистине незаурядной. С блеском закончив факультет восточных языков университета, он в совершенстве владел несколькими арабскими диалектами и распределение получил не куда-нибудь, а прямиком в министерство иностранных дел. Загранкомандировки следовали одна за другой, Раззакову прочили блестящее дипломатическое будущее. Но судьба-злодейка, вернее злодей в образе зеленого змия сыграл с ним роковую роль. Частенько приглашая после загранкомандировок своих сослуживцев в чайхану, Ахат удивлял их своим совершенным знанием разнообразнейших вин, а водку «столичную» от «московской» отличал, не глядя на бутылку. История стара как мир. Вместо неудержимого подъема вверх по карьерной лестнице, он стремительно покатился вниз. Ненадолго задержался в одном из вузов, но уже вскоре каждый студент знал, что новый препод охотно променяет пребывание в душной аудитории на столик в открытом кафе, где после возлияния поставит в зачетку все, что его попросят.