Нескверные цветы - Галина Щербакова

Воскресенье, 27 сентября, утро

Но на следующий день дверь ему не открыли. Сонный девчачий голос прокричал, что бабушка ушла по делам. «Где у них тут дела?» – подумал он. Пришлось вернуться домой. Наперерез входу в квартиру стояли манатки сына. Крепко пахнущие мужскими носками, старым перегаром, сбрызнутым для тайности дурного духа «Тройным» одеколоном.

– Я, батя, пришел к тебе навеки поселиться, – сказал вахлатый мужик в трусах в горошину. – Я ведь тут прописан или…

– Что так? – спросил батя, находясь еще под впечатлением детского голоса, пропевшего, что бабушка ушла по делам.

– Так вот так, – сказал громко сын, – и перетакивать не будем. Что я, у нее кусок хаты буду рвать? Я не таков. Не нажили мы с ней барахла, которое способно делиться. Не тот у нас товар, что в рост идет. Не те деньги, которые деньги. А вот ты у меня один и я у тебя один, чай, не поссоримся?

– Я не один, – ответил отец. И в первый раз почувствовал радость, но и тяжесть этих слов, которые сейчас определяли всю его судьбу. – У меня есть женщина, и она переедет сюда.

Как он засмеялся, сын. Ну, как бы заржал, у него даже шея изогнулась по-лошадиному – вверх башкой, и желтые плохо чищенные клыки лязгнули, будто держали железо.

– Значит, я, молодой и сильный мужик, но бабы у меня под рукой нет, а ты старик, уже плохо держащий соплю, имеешь бабу, без хаты, как я понимаю, но готов променять дитя родное на незнамо кого. Батя, я не дамся. Я тут прописан. Я по закону твой, так что приструни свою бабу. Неча хавальником щелкать на чужое.

– У нее есть квартира, – сказал отец. И правда эта была глупой, ибо имела цель не опорочить в глазах сына алчностью женщину, лучше которой нет на свете.

– Ну, тогда вообще нет темы. Она берет тебя к себе, а я остаюсь в родном очаге. Тебе помочь собраться?

– Ищи квартиру, – сказал отец. – Сообрази, сколько тебе лет. Гоже ли ставить отцу условия?

– Какие условия? – закричал сын. – У тебя баба, у нее хата, у меня ни бабы, ни хаты. Это же задача на раз и два.

– Временно там живет внучка, она большая и вздорная, бабушке с ней тяжело.

– А мать у внучки есть?

– Тут вся проблема. Она привела к себе мужчину, а там нет места на троих. Ты в этой истории единственно легко подъемная фигура, можешь снять квартиру, устроиться в общежитии. Ну, подумай головой, ты же молодой и крепкий.

– Итак, считаем, – сказал сын. – Три однокомнатки, так? Твоя, матери внучки и твоей бабы. А расселиться надо пятерым. Но почему именно я крайний? Есть какая-то родня, должна быть, во всяком случае, пристраивайте девчонку. Или все сироты убогие? Или кто-то должен по-быстрому умереть? Как я понимаю, или я, или внучка. Кинем на карты? Девичье горлышко такое хрупкое.

– Или ты с ума сошел, или ты идиот. Или сволочь. Или это у тебя такой юмор дебила? Ты должен уйти сейчас же. Делись с женой, у вас две комнаты.

– Я у них не прописан. И у нас двое детей. Их в колодец, так ты считаешь? Мне некуда идти, отец, я буду спать на кухне. Раскачивайте мебель в комнате с полным сознанием моей щедрости. Спать на кухне, конечно, придется поперек, я гипотенузный мужик, а не какой-нибудь катетный. Какое-то время стерплю. А там, как говорится, или нож ступится, или петух сдохнет. Сговорились?

– Я не могу отвечать, не поговорив с ней.

– Ну, валяй. Где ж ты ее, батя, надыбал? Раньше за тобой такое не числилось.

– Будешь смеяться. Это моя первая любовь. На долгое время жизни мы потерялись, а тут раз – и нашлись. В аптеке.

Ему так хотелось рассказать и историю с милицией, и как чудно называла она те цветы, что плыли мимо поезда, – нескверные, и про счастье, что они переехали в этот город, – но лицо сына было таким равнодушным, что он проглотил все слова.

– Ладно, я пойду. Ты все-таки думай, кухонный вариант на полу – это вариант не для интеллигентного инженера-химика.

– Батя, иди в задницу. Ненавижу слова «интеллигент», «культура» и «химия». И еще высокие нравственные отношения. Мне блевать с них хочется. Так что лучше заткнись, отец. И иди уламывай свою кралю спать через стенку со здоровым, до баб охочим мужиком. Соблазняй ее, соблазняй. Все тетки суки.

– Не смей, – сказал отец голосом мальчика-подростка, увидевшего, как гоняется за драной кошкой их роскошный сибирский котяра, так и погибший под машиной из-за неподатливой самки.

Через три часа он снова стоял под дверью у Маши. За дверью было шумно, и возникло желание повернуть назад. Но дверь открылась, и выпорхнула девчонка, а за ней стояла распаленная женщина и как-то сгорбленно и боком выходила Маша. Она не видела мужчину, что-то искала в сумке, но вдруг выпрямилась и побледнела.

– Запомни, мужик, – это кричала Соня, – моя мать не для тебя! Ей, видишь, внучку воспитывать надо. Иди откуда взялся.

– Только присутствие вашей мамы сдерживает меня сказать, что я о вас думаю. Но впредь запомните: я не позволю вам этот хамский тон ни по отношению к себе, ни к вашей маме.

– А по ха не хо? – уже визжала Сонька.

Лицо матери было бледным сначала до синевы, потом оно стало сереть на глазах.

– Мать, скажи ему сама. Мол, на фиг он тебе нужен или что-нибудь поделикатнее.

На площадке сгустился и повис воздух отвращения и злобы. Только внучка испытывала чувство приятности: ведь это из-за нее скубутся взрослые.

Конечно, ей с бабушкой лучше. От нового мужа матери воняет рыбой. Так что правильно, что этого старого дядьку гонит мама в шею ради нее. У нее даже похолодело в сердце от удовольствия. А бабушка – старая шляпа. В таком возрасте и нате вам – кавалер. Фу! Даже стыдно. Ишь, как она взяла его под ручку. Только ничего у них не выйдет. На ее стороне мама, она им даст прикурить.

Они же шли быстро вниз, но до них долетали слова, что если еще раз этот старый козел окажется тут, то быть ему битым до красных соплей. И звонкий детский смех.

Воскресенье, 27 сентября, полдень

– Их бы соединить, – жалко сказал он.

– Кого? – не поняла Маша.

– Моего сыночка и твою дочь. Мой тоже орал, когда я сказал о тебе.

– О господи! – Она остановилась, прижав руку к сердцу. – Наше время кануло, Миша, и не вырастут на молодой траве…

– Нескверные цветы.

– Что за чушь ты говоришь?

– Забыла, – сказал он грустно. – Помнишь, мы долго-долго ехали, а вокруг было полно разных цветов. И ты назвала их нескверными, мол, в скверах и палисадниках таких не бывает.

– Господи, – сказала Маша, – мой дед покойник так любил разные несуразицы.

Они шли медленно, сердца их бились как оглашенные, пришлось сесть на лавочку возле кафе.

– Зайдем попьем чаю? – спросил он.

– Нет-нет! – почти закричала она. – Пойдем к реке, она меня успокаивает.

Ей вспомнился сон. Она сильная и плывет по реке. Она шла, тяжело опираясь на его руку. Он же просто умирал от счастья, придумывая им жизнь вдвоем. Без сволочей-детей и нахальных внучек. Странно, но мысли не казались ему крамольными. За спасение этой женщины он был готов на все. Они шли молча, и он считал, сколько может стоить домик на хуторе недалеко от города. Еще был вариант униженно попросить комнату в общежитии, хоть какую-нибудь. В конце концов, лишить их вещей никто не вправе. У него есть вполне приличный палас, шкаф с книгами, спал он на раскладном диване. Но если она рядом, то все ничто. И он сжал ей руку на своем локте. Рука была ледяной.

– Миша, мы свое не прожили, но это не значит, что мы вправе лишать молодых. Соне всего тридцать три, она еще и родить может. Да и твой сын вполне может начать все сначала. Нам надо уступить.

– Никто у них ничего не отнимает. Я отхлопочу комнату в общежитии. Мне дадут. Поверь, я хороший журналист, у меня на заводах связи. А там, через время, глядишь, получим и полуторку. Маша, я столько тебя ждал и не отдам тебя ни за что.

– Ты думаешь, я способна оставить жить одну девчонку? В наше-то время. Забудь про общежитие, я их не брошу. Надо смириться. Будем встречаться, ходить в кино. Как молодые, у которых нет крыши над головой.

Они были уже на берегу реки, и ветер стал еще холоднее. Сама же река была красива необыкновенно. Крутые волны, набегая друг на друга, напоминали бегущее стадо больших животных. Их самих не видно, но спины их так мощны, так убедительны в своем беге. И эта животная сила воды вдруг всколыхнула ее сморщенное, больное сердце. Река сказала ей правду, ту, которая годилась этому комочку, что неровно стучало в груди. И она почувствовала счастье выхода. Они уже шли по мосту, и она засмеялась. Как он обрадовался!

– Поцелуй меня, – сказала она.

И это было счастье – поцелуй на мосту, как в кино, как в юности. И все для мужчины было ясно впереди: палас на полу и раздвижной диван. Это не страшно, что туалет в коридоре. С ней ему ничего не страшно.

Они дошли почти до середины. Мост, как бы сказали раньше, дышал на ладан, и ему хотелось ее увести.

– Давай вернемся, – сказал он. – Я все-таки боюсь, что ты простудишься.