Дорогие мои мальчишки - Лев Кассиль

— И правда! — обрадовалась Рима. — А я-то смотрю, что это у меня левая нога заплетается!

И оба они стали смеяться и смеялись долго и весело.

Потом Рима, сочтя неловким это уличное знакомство, резко оборвала смех, степенно поджала губы, вздёрнула кверху упрямый, как у брата, подбородок:

— Ну, спасибо вам, а то бы я искала, искала… Теперь пошла.

— Добро, — крикнул ей флотский, — счастливого плавания! Виноват, погодите, как позывные-то ваши?

— Какие это позывные? — не поняла Рима.

— Ну, как зовут это по-нашему значит.

Рима глянула на него через плечо:

— А как звать, не вам знать. Сперва наорал, а потом — как звать! Рима звать, а вас это и не касается.

— Рима? — переспросил флотский. — Интересное имя.

— По-моему, самое обыкновенное. А фамилия какая, не скажу. — Рима помолчала немножко, но флотский не просил сказать фамилию, она сама смилостивилась. — Ну ладно, скажу, так и быть. Бутырева фамилия. Капку Бутырева ещё не знаете? Его все тут знают в Затоне. Он в ремесленном училище самый главный мальчишка, а я его родная сестра. Ну, всего вам.

— Рима, погодите, — остановил её флотский. Голос у него был теперь совсем другой — вежливый, тихий. — Как тут у вас?.. Населённый пункт большой?

— Какой населённый пункт?

— Ну, этот самый… как его… Затонск, что ли, по-вашему.

— Так это же город.

— Для кого город, для нас — населённый пункт. Кино бывает?

— Бывает, конечно. В клубе водников.

— Водников? — насмешливо протянул флотский. — Откуда же у вас тут, на сухом месте, взялись во-о-дники?

— Да тут же у нас Волга! — искренне возмутилась Рима. — Вон, видать её. Знаете, у нас пароходы какие ходят!

— Тоже река! Водники-мелководники. Вот у нас на Ладоге как рванёт штормяга да как двинет зыбайло, так это вот даёт жизни!

— Это что там за разговорчики на трапе! — послышался густой, раскатистый бас, и в дверях показался пожилой седоусый моряк с четырьмя узкими нашивками на рукаве. Углом вниз шли широкие золотые шевроны.

«Это, наверно, самый главный у них, капитан», — подумала Рима.

— Вахтенный! — гаркнул моряк с нашивками и перешёл вдруг на зловещий шёпот:

— Сташук, галок считаешь, разговоры разговариваешь! Кажется, ясно сигнал играли. Кончай возиться!.. — загремел он опять. — Свистать всех на верхнюю палубу. Юнги, на занятия! Разболтались уже, подтянись! Живо-два, ходи веселей, моментом!

— Есть всех на верхнюю палубу! — И юнга, звонко щёлкнув каблуками, скрылся в подъезде школы.

А Рима пошла в булочную и всё оборачивалась. Над школой на высокой мачте вился большой серебристо-белый флаг, синий снизу, с красной звездой и серпом-молотом. Рима шла и заранее предвкушала, как она первая сообщит новость всем подругам — и Лиде Бельской, и Шуре Куличевой, и всем другим девочкам.

Юнга ей понравился. Росту высокого, собой хорош и совсем настоящий, моряк. Задаётся немного, воображает из себя, но, видно, симпатичный. Наверно, придёт вечером к водникам.

И, увидев в очереди за хлебом свою подругу Лиду Бельскую, черноглазую смуглянку, эвакуированную из Одессы, Рима кинулась к ней:

— Знаешь, Лида, в нашей школе теперь флотские жить станут. Их там много, мальчишек. Одеты на манер матросов, вот тут ленточки. Один там такой есть, Сташук, с винтовкой на крыльце стоит и на ту сторону всем велит сворачивать. А я всё равно не свернула. Обещал к водникам прийти. Выйдешь вечером?

— Хо! Новость тоже! — протянула Лида. — Моряков, что ли, я не видала? У нас их знаешь сколько…

Но всё-таки пошла проводить Риму до дому, чтобы по дороге хоть одним глазком посмотреть на моряков. Весть о том, что в затонскую школу приехали моряки, балтийские юнги, быстро облетела весь Затон, и мальчишки уже лезли на ограду, чтобы посмотреть, что там делается, на школьном дворе. Потом они наперебой рассказывали, как юнги стоят, выстроившись во дворе, а самый главный, с нашивками — усищи во! — командует и распоряжается, и все перед ним в струнку. А у самых маленьких юнгов бескозырки без ленточек, но остальное всё как и у настоящих флотских.

Галки, немного поуспокоившись, сидели на ветках у своих гнёзд и внимательно поглядывали то одним, то другим глазом на снующих по двору, бегающих вниз и вверх по лестницам незнакомцев.

Глава 11. И стар и млад

В пролёте гудели вентиляторы, стучали дробно, цокали и жужжали работающие станки, трансмиссии, свёрла. В слитный шум цеха врезался минутами звенящий, взвывающий визг электрической пилы со двора. Капка в старой спецовке, замасленной и местами протравленной чем-то, стоял у своего станка, самого крупного в пролёте. Под ним была небольшая скамеечка, которую в цехе называли трибункой. Капка был человек аккуратный; станок был ему велик, но подставлять себе, как это делали другие, пустой ящик он считал невозможным. Он сам сколотил себе трибунку, выкрасил её кубовой краской, а по его образцу стали делать себе трибунки и другие ремесленники, если станок был им не по росту.

Вчерашняя обида прошла, глаз почти не беспокоил, налаженный с вечера самим мастером станок слушался руки, лилась, брызгала белая эмульсия, топорщилась взрытая фрезой металлическая стружка. Настроение у Капки улучшилось после решительного разговора с Ходулей. Он был доволен, что Лёшка не посмел ослушаться и явился-таки в цех. Вид у Ходули был жалкий, перевязанный палец он всё время держал на виду. К станку Лёшку ставить было нельзя, так как палец действительно раздуло, но подносить детали, убирать стружку и выполнять всякую подсобную работу он вполне мог.

Когда работа шла споро, станок не капризничал, внизу у левой станины быстро вырастали колонки готовых деталей и все в бригаде были заняты делом, как надо. Капка чувствовал сам, что в эти часы на своей кубовой трибунке он, как говорили товарищи, «силён парень» В такие минуты никто уже не посмел бы даже втихомолку назвать Капку шпинделем, как дразнили его на улице за маленький рост.

По пролёту цеха шёл мастер Корней Павлович Матунин, общий дядька ремесленников, воспитатель молодых производственников. На нём был аккуратный туальденоровый халат, из кармана которого торчали железная линейка с делениями, узенькая расчёска и красный карандаш. Пощипывая коротенькие седые усики, он не спеша переходил от станка к станку, посматривая на своих учеников поверх старомодных железных очков.

Капка, с головой ушедший в работу, не видел приближавшегося мастера и орудовал на своём станке, легонько насвистывая сквозь зубы.

— Это что за соловьи в цехе заливаются? — услышал он над самым своим ухом. Не прекращая работы, оглянулся на мгновение и увидел возле себя мастера.

— Это я сам себе подсвистываю, Корней Павлович, — смутился Капка, удивившись, как это мастер в таком гуле расслышал его свист.

— Ты бы уж в таком разе про себя свиристел, а то, как говорится, свистунов на мороз! — строго заметил мастер.

— Я сперва, Корней Павлович, пробовал про себя, в уме мотив держал, а потом слышу, кто-то свистит, а оказывается, я сам. Очень песня хорошая, вчера красноармейцы на пристанях пели. И военная песня и душевная.

— Ну, Капитоша, как дело-то двигается? — спросил мастер.

— Маленько подвигается, Корней Павлович. Вот уже, видите, сколько снял.

Мастер опытным глазом окинул столбик готовых деталей.

— Молодец, Бутырев, молодец, Капитон, с превышением идёшь! Только работай ровненько, без дёрганья. Станок не дурит? Дай-ка я тебе делительную головку проверю. Вот так… Васенин, Васенин! — закричал он в сторону белесоватому парню, который бросил на пол деталь. — Ты зачем на пол так несуразно швыряешь? Ты ложи деталь аккуратненько, а то будут у тебя заусеницы. Деталь этого не любит, чтобы её швырком, ты с ней поласковее обращайся, тем более, я уже говорил, что сегодня почётный урок выполняем, спецзадание. Это дело на фронт пойдёт. Ты гляди, Васенин, как Бутырев щепетильно работает. Даром что маленький, из-за станка макушку чуть видать, а занимается вполне аккуратно.

Тут взгляд мастера упал на зловещее украшение Капкиной скулы. Он поймал Капку за подбородок, сам пригнулся, поправил очки.

— Батеньки-матеньки! — сказал мастер (это было его любимой поговоркой). — Батеньки-матеньки! Это кто же тебя так, а, Бутырев?

— Никто. Это я сам, Корней Павлович.

— С чего же это ты сам на себя так осерчал?

Капитон мотнул головой, высвободил подбородок и наклонился над станком, сам очень удивившись тому, что ещё бы немножко — и у него выступили бы слёзы на глазах.

Корней Павлович постоял у станка, отошёл было, опять вернулся. Капка видел, что мастер хочет о чём-то поговорить с ним. Корней Павлович, действительно, откашлялся и сказал негромко:

— Я вчера разговор ваш с Дульковым слыхал ненароком, когда за воротами вы с ним схлестнулись. Знаешь, Капа, ты бы сказал ребятам, чтобы по скверному-то не выражались. Иной хороших слов и не стоит, это верно, а язык-то свой марать не след. Мальчики вы ещё молодые, разговор должен быть у вас аккуратный. Кто чёрным словом содит, у того язык как помело, весь мусор в душу-то и сгребает. Не надо так…