Начнём с воробышков? - Андрей Кокоулин

Перфилова передёрнуло. А ведь надо будет что-то купить на новоселье, сувенир или подарок. Бутылку вина. Нет, вино нынче дорого… И на сегодня тогда можно просто салат.

Эту Лену на мужчин постарше что ли тянет? Тогда Вениамин Львович — идеальный кандидат. А какие усы!

Он шагнул в прихожую и долго озадаченно смотрел на пустую щель между серым плащом и вытертой зимней короткополой дублёнкой, соображая, висело ли у него что-то в этой пустоте раньше. Прореха казалась не правильной.

Перфилов сдёрнул с крючка куртку и вспомнил: пальто, чёрное велюровое пальто ещё вчера занимало пустующее сегодня место. И куда делось? Пальто покупалось лет шесть назад, Перфилов его почти не надевал, в нём ему было холодно.

Загадка. То есть, вчера…

В голове его щёлкнуло, и пропавшее пальто соотнеслось с визитом Николая. Вот же какая сволочь! Прихватил, наверное, по уркаганской своей манере. И кто зло? Я — зло? Я ещё, придурок, по добру дал ему выскочить!

Перфилов поиграл желваками. Теперь ждите. Теперь вибрации будут — будь здоров!

Он задёрнул на куртке молнию, вбил ноги в туфли и, полный решимости, выбрался на лестничную площадку, с хрустом закрыв квартиру на два оборота ключа. Спустившись на первый этаж, он забарабанил кулаком в дверь с отставшим, висящим на одном шурупе номером.

— Николай! Вера Павловна!

Никакого шевеления.

— Николай! Моё пальто!

Он подёргал ручку, затем саданул в дверь пяткой.

Уроды!

— Молодой человек! — выглянула из соседней двери востроносая старушка в халате и в бигуди, накрученных на сиреневые кудряшки. — Вы чего здесь? Ну-ка, брысь отседова! Развелось! Шастают! А потом мочатся в подъезде! И вонь стоит, не пройти не проехать!

Перфилов стиснул зубы.

— Я к этим вот… — он не смог вспомнить фамилию. — Мне с ними поговорить…

— Ну видишь же, что Верки дома нет! И занята она, есть у неё мужчина, не чета тебе, мозгляку. Шёл бы ты…

— Уже пошёл, — сказал Перфилов.

— Во-во! — поддакнула старушка. — Иди. И дорогу сюда забудь.

Перфилов не стал говорить ей, что, собственно, здесь живёт. Он вышел из подъезда и, всё ещё в мрачном настроении, зашаркал к ближайшему магазину.

Асфальт темнел дождевыми пятнами, видимо, пока Перфилов смотрел телевизор, прошёл короткий дождь. На углу торговали овощами и фруктами.

Ну, ладно, подумалось ему, пусть я зло. Но с чего я зло? Должна же быть какая-то предыстория, причины, мотивы. Внезапных превращений не бывает. Ожидание чуда в промежутке между четырьмя и пятью вряд ли может служить предысторией. А уж усталость от жизни своей бессмысленной…

Нет, не сходится, дорогие Вера Павловна, Вениамин Львович и прочие. Да и Вовка может быть вовсе не зло. Мало ли какие особенности включаются в человеке, он ни сном ни духом, а насекомые мрут. Но это как раз предполагает в краткой перспективе обязательный и обстоятельный разговор.

В магазине Перфилов выбрал для Лены коробочку "рафаэлло" как вполне демократичный и необременительный подарок. Новоселье тоже не ахти какое, чтобы дарить вино, вазу или часы с кукушкой. Подумав, взял ещё сахар-рафинад. Этаким намёком. Что ещё? В корзинку плюхнулись две упаковки замороженных овощей и банка шпрот.

М-да, человеку, который не хочет жить, всё же приходится есть. Жить-быть-есть. Три составных части существования.

К кассе стояла очередь в пять человек, перед Перфиловым втиснулся шестой с корзинкой, набитой продуктами будто на случай ядерной войны. Через край переваливалась сетка с репчатым луком.

Перфилов поймал себя на том, что мысленно отвесил пендаля этому торопыге с вытаращенными от торопыжества глазами. Вот куда он? Тут зло в очереди стоит! Зло! Само! Стоит! Никакого уважения!

А может я действительно зло? — подумал Перфилов, вздыхая. Пустячный эпизод, а я уже пендали раздаю.

Он расплатился на кассе, размышляя, как, в сущности, резко раздражение может перейти в агрессию. Возможно, это от перенаселения. Или, скорее, от скученности. В городах сложно выдерживать душевную гармонию. Гармония не выносит ни очередей, ни втискивающихся перед тобой покупателей.

— Извините.

Он отомстил торопыге, как бы случайно выбив из его рук пустой пакет. Ах, какие у того сделались глаза! Сначала расширились, затем сузились. Никакого сомнения, его занесли в персональные враги.

Вернувшись из магазина, Перфилов принял душ. Не из желания понравиться Лене. И не из предчувствия возможного новоселья тет-а-тет, как закамуфлированного свидания. Чушь всё это! Перфилову просто захотелось ощутить себя обновлённым. Возможно, часть негатива смоет в ванную горловину? Он где-то слышал о таком. Уж если представлять все упрёки, угрозы и обвинения, которые ему пришлось выслушать за половину дня, некой грязью, то соседи заляпали его по самую макушку. Скоблить-не перескоблить.

Впрочем, под холодной водой он долго находиться не смог (горячую, кажется, на день или на два отрубили) и, наскоро втерев шампунь в голову, также споро смыл пену.

Грязь, пожалуй, так с души и не сошла.

Собственно, подумал Перфилов, вытираясь полотенцем, а на черта мне идти? Мы разругались у качелей, мои обязательства стали вроде бы ничтожны. Меня ждут? Три раза "ха-ха!". Я всех нервирую, всех сбиваю с истинного пути, всем жить не даю. Причём как внезапно! Жил себе тихо, никто внимания не обращал. И вдруг!

Нет, Вовкино умение здесь фигурирует неспроста. С него это "вдруг" и произошло. Не порчу ли он на меня наслал?

Перфилов ощупал себя, скорее, шутливо, но всё же достаточно внимательно. Где тут метка дьявола? Или ещё какие-нибудь странные отметины? Увы, ничего, кроме родинок на плече и на боку, не нашлось.

Так идти или не идти?

Перфилов прошлёпал в комнату, голый, постоял в раздумьи в её центре, выглянул зачем-то в окно, будто там на большом транспаранте вывесили решение, убрал с подоконника пожелтевшие листки с конспектами уроков, где лезло в глаза двойное подчёркивание под "Народно-освободительная", "Минин", "Лжедмитрий Отрепьев", и принялся одеваться.

Можно же просто занести "рафаэлло". А так ему нисколько не хочется, убеждал он себя. Ради чего менять привычное затворничество? Ради кого?

— Она нисколько не красива, — сказал Перфилов вслух, застёгивая рубашку. — Своеобразное лицо, и только.

Возражений от стен, пола и потолка не последовало.

— Когда тебя жалеют — это мерзко, — вздохнул Перфилов.

Он выбрал из скудного гардероба светлые полотняные брюки, привезённые бог знает когда с отпускных югов, и погрузил ноги в брючины.

— Возможно, она вообще дура, — рассудил Перфилов. — И подвержена чужому влиянию.

Ему вдруг сделалось так муторно, так тошно от собственных сборов, от этого окунания с головой в бессмысленную кутерьму, в глупое, лицемерное веселье, в безумие, по какой-то ошибке называемое жизнью, что он сел на диван и подтянул к себе одеяло.

Никуда!

Несколько минут он сидел, укутавшись и пустым взглядом уставившись во тьму выключенного телевизора. Гадство, думалось ему, я не хочу быть участником ток-шоу. Дайте мне час с четырёх до пяти и перещелкните на фиолетовый канал.

Где-то внутри Перфилова, будто мотылёк, трепыхалась ещё надежда, что, возможно, визит к Лене будет отличаться от визитов, которые ещё в семейной Перфиловской жизни делались то Маргаритиной маме, то Маргаритиной подруге, то Маргаритиным школьным друзьям, но сам он верить в это разумом уже отказывался.

В последнее время он особенно ненавидел изображать интерес в беседе, от которой лично его клонило в сон, ненавидел приличия и политес, до скрежета зубовного ненавидел, когда его, как стороннего человека, привлекали к какому-либо спору или к оценке чего-либо. Словно он эксперт охренительного уровня, а не простой учитель истории. Руслан Игоревич, как вам новая "лада"? Видели последние матчи с нашими? "Прогресс"-то опять сгорел, а? Признайте же, что вчерашнее синее с серым платье Дойникову полнит!

Бог мой! Какая Дойникова? Какой "Прогресс"?

Один раз, в учительской, Холеров, физрук, рассказал новый анекдот. Сколько там было учителей? Человек шесть-семь вместе с Перфиловым.

И с последней фразы все ржут! Натурально! Кто грудью колышет, кто платочком уголки глаз промокает, кто стискивает рот ладонью — но: хи-хи, ха-ха, бу-га-га и прочее.

Только его, как говорится, "не вставило".

Перфилов хорошо запомнил шесть пар глаз, с недоумением, с тупым ожиданием разглядывающих его самого и его пальцы, мерно перемещающие по столу коробку со скрепками. Он тогда жутко испугался, потому что ему показалось, будто он вдруг очутился во враждебном и хищном мире, маскировка треснула, и все вот-вот обнаружат, кто он есть на самом деле — шпион, агент, не их поля ягода.

Челюсти сомкнуло.

С полминуты, отчаянно краснея, Перфилов не мог выдавить и слова, и лишь затем ему удался задушенный писк, который с большой натяжкой вообще можно было принять за какое-либо выражение чувств.