Танец единения душ (Осуохай) - Владимир Карпов

— Вася! — кричали женщины сверху.

— Васька! — переходили они на визг.

— Ло-о-ом!!! — закрыли глаза женщины: девчонки, какой там женщины!

А едва различимый, оттого кажущийся еще большим и неповоротливым, в вечной глухоте своей к постороннему миру, парень не реагировал: ну, кричат себе бабы, и кричат.

И ведь это и спасло! Дернись, прыгни в сторону — и сам бы напоролся.

Пока Василий медленно разгибался, лом цепанул стену шурфа, выбил, метнув искры, камень со звоном, и встал перед ногами проходчика, чуть только в шпур не угодив.

— Чё это вы там ломами бросаетесь? — улыбчиво произнес проходчик, почесав лоб, куда ударил его высеченный из стены камешек.

«В рубашке родился», — говорили про него тогда.

«Любил Бог Васю», — стала думать она позже.

Всех любил, неведомо для чего отогревающих вечную мерзлоту и вкапывающихся в северные просторы. Здесь, в тайге, болячки, раны залечивались быстро. Даже на смерть мало обращали внимания: недавно страна выстояла в войне, победа в которой потребовала миллионы жертв: как могли они, потерявшие братьев, сестер, отцов, родных людей, жалеть себя здесь, где суждено им выправить эту пошатнувшуюся жизнь. Мало выправить — сделать крылатой, могучей, какой только и могла быть жизнь в их великой стране.

— А чё вы ищите? — часто допытывался беспокойный Рыжий.

— Редкие минералы, — отвечала Аганя, как учили.

— Ну, мине, мине-то ты можешь сказать?! Я ж могила!

— Да не знают они сами ниче… — тянул с ухмылкой Вася.

— Как не знают, должны знать! — возмущался Рыжий. — это мы с тобой рабсила, а оне — сознательный рабочий класс!

Звали Рыжего необычно: Элем — Энгельс, Ленин, Маркс. А фамилия была — Дроворубов. Элем Дроворубов. Люди или никак не могли запомнить его имя, принимали за немецкое, или смеялись. Выходило: над кем смеялись? Поэтому все его звали просто Рыжий. На Рыжего он и откликался.

В работе начальник партии называл его «циркачем». Проходка русла не каждому давалась. Нужно было до дна — на всю глубину, в два, три человеческих роста — «проморозить» реку: выдолбить, выбрать ледяной покров, но так, чтобы осталась надводная пластина, дождаться, когда снизу намерзнет, и врубаться глубже. Рыжий казался на льду прицепистым кузнечиком. Кайлил, будто чеканил, выгребал лопатой крошево: отвернешься, повернешься — а он уже по пояс в реку врос. Здесь и начиналось самое сложное — мало было быть сильным, требовалось быть чутким. Элемка припадал ко льду, присматривался, прислушивался, чтобы точно вымерить толщу надводного слоя, не перестараться, не превратить канаву в прорубь.

Случалось, и водным потоком захлестывало иных проходчиков, и едва живехонькие прибегали, в ледяной коре, как в слюдяной одежде. А Рыжий, на памяти не было, чтоб подошвы примочил! Пробивался, намораживая и выбирая слои льда, до конца, до грунта, до вожделенного галечника, где только и начиналась добыча «песков».

Мало того, на выдумку гораздый, скоро он стал «проходить» надводный покров, растапливая лед раскаленными на огне камнями. Василий потянулся за товарищем — тут же ухнул! Летел по белому простору, словно ожившее пугало, и зубами у костра лязгал, тараща глаза так, что было ясно: согреться можно ему только изнутри. «Как огонь прокатился» — чувствительно сказал он, глотнув спирта из фляжки. И ходил потом, поглядывал на всех снисходительно, хитро прихмыкивая: «Кому сгореть, тому не потонуть».

Как ни велика тайга, а тропы узки. Агане довелось познакомиться почти со всеми, кого некогда повстречала она на барже. С Полей — девушкой со скрипкой. Вот где пришла пора вновь удивляться! Аганю за то, что она книжку с собой взяла, в рюкзаке носила, ругали — лишний груз! Читать она любила, ой как любила!.. А тут скрипка! Но разницу между собой, другими девчонками, которые работали в тайге круглый год, и теми девушками, которые приезжали о т т у д а, из Москвы, Ленинграда, будучи еще студентками, или отучившись в институте, она уже понимала на иной лад.

Они прибывали по весне, уезжали осенью. Тягот на их шею тоже хватало. Ибо за весной, когда с треском вскрылись реки и прошла шуга, яростно пробилась и наполнила цветом жизнь упрямая северная растительность, пропели песню поднебесного зова пролетающие журавли и гуси, наступает пора остановившейся жары и поедом заедающей мошкары. Трудно было на переходах, вдали от воды. С шеи и с рук не сходила кровавая слизь. Кусок хлеба по пути ко рту превращался в живой комочек — обдувай, не обдувай. Гнул ноги терпеливый северный олень, а человек дюжил. Вновь прибывшие девчонки, хотя, может быть, были они румянее и белее, все сносили: они умели брать себя в руки. Скоро партия выходила к реке, на продуваемое место, разводил костры, дымокуры, а потом пожарища в шурфах. Мошкара, как чумное наваждение, отступала, река начинала журчать, лес шуметь, небо растворять своды… И тогда нет, нет, да и появлялось ревностное понимание: не в том разница, кто больше трудностей испытал.

Не только парни-рабочие робели перед теми, которых Аганя мысленно продолжала называть «нездешними». Геологи, начальники становились особо внимательными. Рядом с маленькой, но внутренне собранной, с упрямым, нацеленным взглядом Ларисой Попугаевой вели себя так, что и не разберешь, кто главнее. Рассказывали, что она оставила на мужа совсем маленького ребенка, приехала в Сибирь — все ради дела. А когда словно бы ниоткуда появилась та красивая женщина с гладкой косой и прошла ровной мягкой походкой будто бы в никуда, каждому улыбаясь, здороваясь, чуть склонив голову, то начальник партии ступал с ней рядом так, что шишки под ногами не хрустели. Поговаривали, что она знает несколько языков!

Но и это еще не было отличием. Не в этом оно крылось. Нездешние знали точно, что ищут.

Однажды, после перехода, когда приостановились на стоянку, рыжий Элемка вдруг заходил, пританцовывая, на блатной манер. Аня была рядом: а его при ней до ознобы брал кураж.

— Вы еще долго искать будете, а я нашел, — шепнул он и, очень независимый, пошагал дальше.

Сделал круг и снова:

— Чё у вас там, за открытие-то положено?!

— Чего нашел-то?! — не выдержала Тоня.

— Редки минералы. — Рыжий сохранял секретность.

Но терпежу не было. Приблизился он как бы невзначай к начальнику партии.

— Получите, — протянул что-то, не глядя, Рыжий.

— Что это? — не понял Бернштейн.

— Золото.

— Какое это золото?

— Како вам надо.

Начальник взял из руки проходчика «золото» и отбросил в сторону.

— Не понял? — посмотрел в сторону улетевшего в яму слитка первооткрыватель.

— Во-первых, это пирит. А во-вторых, золота здесь нет: мы не золото ищем.

Рыжий заулыбался, развел руками. Все заметили, что карманы у него крепко оттопырены. Он не растерялся и под общий смех стал показно выбрасывать камни.

— Как мы золотишком-то сорим! Направо, налево!

Аня его не отталкивала, но и не подпускала. Он ей нравился: работящий мужик. Пока на перебирал: а когда долго не перепадало ни «красенькой» ни «беленькой», Рыжий из мухаморов умел варить какую-то дурь — сома, называлась. Ее, говорил, древние воины пили, и в бой шли — откуда уж он это знал? Выпил, и давай буровить! Тут он тебе и воевал, и флаг на Рейхстаге раньше Егорова и Кантарии водрузил, но с другой стороны, с невидной, промашка, так сказать, маленько вышла! И по Чуйскому тракту до Монгольской границы на полуторке он ходил:

Есть по Чуйскому тракту дорога,Много ездят по ней шоферов,Но был самый отчаянный парень,Звали Колька его Снегирев.

Как ни хотелось ему не раскрывать секрета, но тот самый отчаянный Колька Снегирев — он и есть! Нельзя же было его, как на самом деле назвать: Элем — Энгельс, Ленин, Маркс. И это у него случилась такая жгучая пламенная любовь с девушкой Раей, и это его трехтонная «Эмка» и ее «Форд» неслись пулями по тракту и вместе угодили по откос. Только ему суждено было выжить — и тяжко теперь влачить эту жизнь, так тяжко, что лучше бы и не родиться! А сел? За то и сел — за разбитое общественное имущество.

Но в другой раз он оказывался в прошлом моряком:

Моряки своих подруг не забывают…

Рвалось из самой Элемовой груди. Ну и посадили-то его, естественно, за любовь, за девушку, которую защитил он на берегу. Подрался с оборванцем. И вот уж когда оборванец на земле с кровавой раной лежал, в нем он брата родного узнал. Но эту песню многие знали.

— Там у них вроде наоборот было, — напоминали ему, — в песне-то: оборванец матроса порешил.

— То в песне, — не тушевался Элем, — а в жисни, оно обрат вышло: я родного брата полоснул. Но он живой, живой остался, брательник-то!..

Многие слушали его, рот раскрыв — ну чешет парень! Но Крючочек-петелька присматривала такого человека, который мог быть примером для младших ее братьев и сестер. А какой пример мог подать Рыжий? Плохой пример.