Танец единения душ (Осуохай) - Владимир Карпов

Пахло порохом. Контора казалась безжизненной. Перед ней, на снегу, валялись скрюченные собачьи трупы: бандиты развлекались, стреляя по досаждавшим лайкам.

Люди горсткой стояли поодаль, наблюдали — ребятня и бывшие заключенные.

Бандиты не стреляли: то ли поняли, что начни они палить, статья иная? Да и мильтоны — якуты, а эти, бестии, промашки не дадут. То ли просто растратили патроны по собакам.

Рыжий, представлявшийся «начальником», потирал ладони и посмеивался: шибко ему было интересно, чем закончится вся эта катавасия?! Его приятель, Вася Коловертнов, чуть склонившись набок, тоже смотрел с любопытством, ждал развязки.

— А вы только с девушками смелые воевать?! — с вызовом бросила Крючочек-петелька.

— Я в мильтоны не нанимался, — скосил губы здоровяк.

— У нас, вишь, другая табельная орудия?! — выгнулся Маленький. — Кайло да совковая лопата!

Мужики вокруг захохотали, тоже все как-то выгибаясь.

— Э-э, — как бы даже полюбовно «экал», прежде чем сказать, второй милиционер-якут! — Стреляй буду!

Дверь конторы резко распахнулась, и на снег полетел карабин.

— Ну, на-я, па-ли-и, — разухабисто выскочил на порог чернявый парень, рванув одёжку: на груди его засинели профили Ленина и Сталина. — Пали в-вь вож-жьдей пролитарьята!

Портреты вождей, видно, возымели действие. Милиционеры растерялись, переглядывались. Тем более, что человек на крыльце был безоружным. Но и подойти к нему, лихому и дерзкому, когда в доме, невидимый, притаился еще один — тоже опасались.

— Да я вьвас этими рьрюками!.. — полосонул бандит пространство вокруг бритвенным взглядом.

Он был страшен и красив в этот момент: с крутыми кольцами чуба на лбу, с острыми, хищными чертами. Мужики, парни, дети, наблюдавшие издали, все чуть подались вперед, подтянулись. И Аганя верно уловила этот общий внутренний порыв: не хотелось, чтобы парня взяли. А как раз наоборот, хотелось, чтобы он ушёл.

В детстве, в её деревне, тоже часто объявлялись бывшие заключённые: одни на глаза не лезли, сами людей сторонились. Другие ходили дергано по улицам, занимая середину, также полосовали, кололи взглядами всех и вся, а то, для верности, поблескивали «перышками»- надо ж обязательно было прилюдно переложить финку из кармана в карман. Их боялись. Даже вот человек фронт прошел, смерть видел, и сам погибал не раз, а перед этими, фиксатыми, часто пасовал. Они горлом умели брать, ну, и сзади у них или за углом — «кодла» — дружки то бишь. Но её робкая, бессловесная в жизни мать к этому крученому народу умела найти подход. Замечется какой по улице с тесаком, мол, всех попишу, мама подойдет к нему, дескать, ножик-то мне отдай, а боровка скоро резать, ты и приходи, «споможешь». Глядишь, и отдал, да еще и разрыдался…

Аганю манило пойти, сказать бандитам какие-то веские слова, только они никак не находились, и ноги не шагали. Куражистые людишки в её деревне были из местных или пересыльных, хорошо знакомые, свойские. Конторы они не громили.

— Ну, давьв-яай, давьвяй сь-юда! — стал по шагу спускаться с крыльца чернявый. — Па-ра-сти-тутки лягавые!

— У-у-х! — пронеслось по толпе.

Из глубины улицы вихрем мчался конный. Пролетел опрометью, спрыгнул с коня, пустив его по ходу без привязи. И, сбросив ватник и шапку, пошел прямо на лихого человека, рвавшего на себе рубаху.

Они были похожи, бандит и удалец, на него идущий. Резкие, порывистые. Только один был размашист, показушничал, всем своим видом подтверждая, что на миру и смерть красна. А второй — предельно собран, нацелен, как охотничий нож.

Чернявый выхватил припасённый за дверью топор и оскалился в хохоте.

А прискакавший конник, не замедляя ходу, подобрал табурет, валявшийся у крыльца.

Они пошли кругом, примериваясь друг к другу. И оба, в раз, резко передернули плечами, метнув тело с ноги на ногу.

«Андрей!» — чуть не выкрикнула Аганя. Но успела подавить звук, зажать зубы, чтоб не отвлечь, не помешать.

Время остановилось. Мгновения тянулись, как при падении.

Бобков выжидал, медленно двигаясь с занесенным табуретом в руке.

Бандит тряс топором, желчно смеясь. Глянул в сторону милиционеров, понимая, что он на мушке. И тотчас последовала атака: Андрей выбил табуретом топор из его рук, и с левой — сшиб бандита кулаком с ног.

— Завалю! — выскочил из двери второй лихоимец и бросился с крыльца на Бобкова.

Аганя поняла, что бежит. Только ноги так вязко перебирают, словно на одном месте, и никак не сокращается расстояние до того места, где упал подмятый бандитом Андрей, пытаясь вывернуться из-под него, большетелого. А Чернявый, всё скалясь, подбирался ползком к топору. И милиционеры бежали, но тоже медленно, будто привязанные на резину. И сзади слышались дыхание и топот. Но и это, как в тесте, тянущееся, долгое.

Вдруг словно тень промелькнула. Аганя глянула — и ничего не увидела. Снова посмотрела вперед. Верзила — Вася Коловертнов — ветряной мельницей взмахнул руками, и Чернявый вместе с топором взметнулся и кувырком улетел аж на крыльцо, свесившись по ступенькам. Бобков сбросил с себя другого бандита, и на того насели милиционеры. Чернявый лежал веревкой, подоспевшие мужики приподняли его, разомкнули веки: зрачки у него дергались, как на ниточках.

Рыжий откуда-то из-за дома выскочил с поленом, грозно покружил с ним вокруг.

Теперь казалось, что случилось всё так быстро, в секунды. Бобков жёстко, по-мужски пожал Васе руку. Тот, видно, попросил закурить. Затянулись они вместе, постояли, как ни в чём ни бывало: будто на дню по три раза усмиряли бандитов.

Бобков был чуть выше плеча большому Васе: а вот ведь казался не меньше! Неловко как-то кивнули друг другу, и разошлись. Андрей Николаевич поймал коня, привязывал к серге — деревянной резной коновязи. Улыбался, любовно поглаживал коня по шее.

— А я к вам в лабораторию заходила: а вас нет… — насмелилась подойти Аганя.

— Отучилась уже?! — узнав её, обрадовался Бобков. — Приехала работать?

Лошадь мотнула головой, словно это она отучилась и приехала на работу. Бобков и Аганя рассмеялись.

— Вы теперь здесь будете? — понадеялась она.

— Я ненадолго, — Андрей Николаевич, как оправдывался. — Ждет лаборатория. Пурга вот задержала.

— Жалко, что вы нас учить не стали…

Он посмотрел на нее удивлённо и пристально.

— А мы, кажется, с тобой так и не познакомились? — протянул ей руку, как мужчине. — Бобков.

— Аганя.

— Огонёк! — просветлел Андрей всем лицом.

Как вспыхнуло у неё всё внутри — ясным огоньком и вспыхнуло!

— Хулиган! — закричал кто-то.

Только с одними покончили — другой! Во весь опор, дыша паром, летел запряжённый в сани конь. Опять хулиган!

Оказалось, так звали жеребца у самого главного здесь начальника — Хулиган.

Начальник подъехал, посмотрел. Бывшие заключённые, теперь вербованные, были в сборе. Они переминались, почесывали головы под шапками: иные участвовали в погромах, а иные выступали «сочувствующими».

— Воевать будем или работать?! — огласил начальник окрест зычным голосом.

— Рабо-отать..

Построил он их в три шеренги. И только Большой с Рыжим коротышкой остались стоять особёнкой.

— А вы что, другой дорогой?

— Находился я строем, начальник, — бросил как бы равнодушный ко всему Коловертнов. И неожиданно кротко и жалостно глянул на Аганю.

— Я тоже строем походил: в войну, четыре года, — завёл мировую начальник. — Строем — оно веселее. Когда ты вольнонаемный, конечно!

Он повернулся: борода, брови, после дороги куржаком покрыты — наледью такой узорчатой — сразу лица не разобрать. Девчонок увидел, смахнул маленько куржак ладошкой — и улыбка широкая и зубы крупные, как у его Хулигана, а глаза весёлые! Тот самый озороватый цыган, с баржи! Аганя даже чуть не кинулась к нему, но сообразила, что он-то её не знает, и помнить не может. К тому же это и есть главный начальник. Придержала порыв. Но радости-то не придержишь. Она несколько раз прихлопнула себя так, что подруга посмотрела на неё недоуменно.

Дальнейший путь лежал на Соколиную. Бобков оставался в Крестях ждать самолета. Аганя оглядывалась на него, и её прошибали слезы. Так светло было, радужно. Смотрела, и казалось, что они с ним чем-то очень похожи. Похожи, и всё тут…

Путь был недолог: километров шесть. Рабочие по дороге всё же выговорили начальнику: люди-то неспроста взбеленились — то с хлебом плохо, то обуться не во что, то инструмента нет — ну, как её, землю-то, без кайла?

Начальника звали Григорий Хаимович Бернштейн. Девчонок он принял радушно, как родных. Посмотрел с подозрительностью на Аганины боты, заулыбался шире прежнего, но ничего не сказал, видно, полагая, что жизнь сама переобует.

Выделил им отдельный домик: тогда они ещё не понимали, какой это был дар. Пусть и на время.