Бунт в «Зеленой Речке» - Тим Уиллокс

Эбботт уже никогда не смог бы вернуться к нормальной жизни, но после этого инцидента ему хотя бы обеспечили сносное существование в тюрьме. Деннис Терри предоставил ему работу на очистных сооружениях, на которую все равно никто больше не претендовал, а в тех случаях, когда на Генри опять накатывало, под рукой был Рей Клейн, который препровождал гиганта в карцер, что не вызывало со стороны Эбботта никаких возражений. Правда, однажды Эбботт попал в карцер в относительно нормальном состоянии: это случилось несколько позднее, когда Клейну пришлось пережить еще один факт своей биографии в „Зеленой Речке“…

Майрон Пинкли был безмозглым, самовлюбленным социопатом двадцати одного года от роду, с мясистыми плечами и заостренной, как пуля, головой. В свое время он, предаваясь гнусным любовным утехам со своей девицей в национальном парке „Биг Бенд“, пришел в игривое настроение и убил трех совершенно незнакомых ему туристов. В „Речке“ Пинкли униженно пресмыкался перед членами команды Нева Эгри, напрасно рассчитывая со временем слиться с ним. Он был одним из тех надоевших всем дрочил, которые обычно кончали тем, что убивали кого-нибудь прямо перед носом охранника и проводили остаток жизни в одиночке.

И вот как-то в субботу, вскоре после истории с Эбботтом, Майрон Пинкли спер в столовой десерт Клейна — лимонное желе.

Клейн почувствовал, как под взглядом десятков устремленных на него глаз его внутренности превращаются в расплавленный камень. Сам по себе крошечный квадратик вонючего бутылочно-зеленого желе, впихнутый Майроном Пинкли в пасть, не представлял ценности не то что для человека, но и для собаки; но в данной ситуации этот желатиновый кирпичик олицетворял достоинство, уважение и силу. Клейн пробыл в „Зеленой Речке“ достаточно долго, чтобы усвоить абсолютно чуждую ему систему ценностей этого мирка. Попытка остановить Пинкли повлекла за собой драку со всеми вытекающими отсюда последствиями. Никчемность кусочка желе была так очевидна в сравнении с ценой его возвращения, что Клейн так и не решился что-либо предпринять. Он просто сидел на месте, наливаясь кровью и стараясь удержать контроль над своим мочевым пузырем, пока Пинкли обсасывал пальцы и, ухмыляясь, шел прочь, выкатив грудь, как индюк. Клейн провел остаток дня в мучительных размышлениях; советы окружающих сводились к тому, что если он спустит это Майрону с рук, то может считать себя „опущенным“. Вечером того же дня Пинкли отобрал у Клейна его порцию шоколадного пудинга. Но на этот раз за соседним столиком сидел Генри Эбботт.

Встав из-за стола, гигант схватил Пинкли за руку; тот двинул Эбботта по лицу. Генри даже не дрогнул: он просто продолжал сжимать руку Майрона. Уже спустя несколько секунд лицо Пинкли исказилось от невыносимой боли. Он попробовал было вцепиться пальцами свободной руки в глаза Эбботта, но тот сжал руку посильнее, и хулиган с воплями упал на колени. Сначала трое, затем четверо и, наконец, пятеро охранников пытались заставить Эбботта разжать руку: они угрожали, отвешивали пинки и лупили гиганта по голове дубинками — все тщетно. Когда Эбботта понесли в карцер, верещавший Пинкли потащился за ним по полу, как непослушный плюшевый мишка. Три часа спустя Эбботт все еще не разжал руки, и ему вкатили внутривенно сперва двадцать, затем семьдесят, а затем сто восемьдесят кубиков валиума.

Пинкли лишился большого и указательного пальцев правой руки, что немногим лучше потери всей правой кисти. Кроме того, он утратил и остатки своей репутации. По тюрьме разнесся слух, что он вырезал имя Эбботта на рукоятке своего „перышка“ и ждет только выхода великана из карцера, чтобы его пришить. Все сходились на том, что для Пинкли Эбботт представляет слишком простого противника и Клейн должен что-нибудь предпринять.

Когда доктор осознал необходимость действия, решение пришло почти сразу же. Все, что Клейн делал до сих пор, сопровождалось глубоко укоренившимися в его сознании страхом и беспомощностью. Шел ли он в душ, мочился ли в туалете, качался ли в спортзале, разговаривал ли с охранником или, наоборот, не говорил с ним, выбирал ли столик в жевальне, решал ли, с кем надо здороваться, а с кем нет, — каждое действие, каким бы незначительным на первый взгляд оно ни казалось, сопровождалось мучительными раздумьями на тему: как бы чего не вышло. Можно ли разговаривать с латиносами, позволительно ли не ненавидеть негров, можно ли болеть за Мадди Уотерса, а не Уилли Нельсона безнаказанно? Или все не так уж страшно? Наверняка не скажешь. Эти самые неуверенность и страх подпитывались смесью слухов, воображения и грубой реальности. Так что решиться на что-то на свой страх и риск оказалось даже приятно. У парня в столярке Клейн купил пятнадцатисантиметровый гвоздь, а у уборщика-кубинца — обломок рукоятки от метлы. Затем вбил гвоздь в обломок, получилось некоторое подобие штопора. После этого Клейн отыскал опустившегося до унизительной работы по очистке подносов Пинкли на задворках кухни и аккуратно пробил гвоздем его голову точно позади височной кости.

Когда часом позже главный повар Фентон наткнулся на Пинкли, молодой зэк продолжал трудолюбиво счищать с подносов объедки как ни в чем не бывало, словно за его ухом не красовалась дыра от стального прута.

Пинкли пережил последовавшую операцию по лечению средней менингиальной артерии, совершенно не помня об инциденте без свидетелей. Никто ничего не узнал, да особо и не старался. А пару дней спустя Нев Эгри наклонился к уху Клейна, собиравшегося расправиться со своей порцией пудинга, и обронил: „Отлично сработано, док“.

А капитан Билл Клетус отвел Рея в сторону:

— Ты, Клейн, конечно, мужик хитрозадый, но не стоит корчить из себя большого умника.

Если совесть Клейна и вопрошала его, стоил ли комок вонючего желе весом в четыре унции покалеченной руки и неизлечимого повреждения мозга, то голос ее тонул в воплях ликования всего его существа. Терзавший Рея страх, как по волшебству, испарился. Впервые за время своего пребывания в тюрьме Клейн подошел к писсуару помочиться, встав между двух пожизненников. Чувство вины за потерю Пинкли своей индивидуальности Клейн на корню глушил, тем более что даже родная мать Майрона признавала тот факт, что новый характер сына несравненно лучше сработанного Творцом. Послушный, смирный, почти назойливо вежливый и предупредительный Пинкли присоединился к „Армии Иисуса“ (Сила в Любви и Вере!) и, продолжая чистить на кухне подносы и радоваться, что труд его шел на благо Господа, стал проводить в тюремной часовне по два часа в день, молясь о спасении своей души. А то, что Пинкли мог погибнуть — а такое могло случиться, хотя видит Бог, кому, как не Клейну, знать, насколько глубоко можно затрагивать фронтальные доли мозга, — искупалось тем, что теперь десерт Клейна полностью находился в его распоряжении. Кстати, он, как правило, отодвигал его прочь.

У внутренних ворот административного корпуса Клейн увидел охранника Красовича, хмуро присматривавшегося к проходившим мимо, и вернулся к действительности. Красович как раз выдернул из очереди зэка-латиноса для обыска.

Коридор административного корпуса с нормальными этажами и комнатами подавлял не так сильно, как ярусы жилых блоков. Над головой — совсем невысоко! — был обыкновенный потолок, а не осточертевшая стеклянная крыша. В этом крыле находилась библиотека, церковь, две комнатушки, отведенные для идиотских собраний реабилитационной группы, так любимой комиссией по освобождению, и спортивный зал. Последний служил источником незатухающих конфликтов между боксерами, которые считали его своим, и баскетболистами, предпочитавшими деревянные полы спортзала бетонированной площадке во дворе. Минуя его, Клейн — теперь чисто рефлекторно — старался не задеть кого-нибудь плечами, чтобы не спровоцировать драку.

У внешних ворот прямо под вентилятором воздушного кондиционера дежурил слегка взмокший охранник Грайрсон. Клейна обыскивали редко, а еще реже его обыскивали с пристрастием. Таковой обыск, проводимый профессионалом, занимал от пяти до семи минут, принимая во внимание скулеж обыскиваемого и изобретательность, с которой совершенствовались методы сокрытия нелегальщины. Обычная схема — вывернуть карманы, отвернуть воротник и манжеты, прощупать швы, снять обувь, раздвинуть пальцы ног, поднять гениталии, расслабить и раздвинуть ягодицы… В общем, нудное и неблагодарное занятие, тем более что таким образом редко обнаруживали контрабанду, заслуживающую серьезного наказания. Самокруточка анаши, к примеру, стоила лишения возможности пользоваться телефоном сроком на неделю. Суровость выносимого наказания полностью зависела от характера и настроения дежурного охранника. На всех проходных обыскивать всех проходящих зэков у администрации „Зеленой Речки“ просто не было возможности. Все ворота оснащались детекторами металла, но нынче им уже исполнилось по двадцать лет. При необходимости они легко выводились из строя и часто не использовались, дожидаясь, когда у парней из обслуживающего персонала под руководством Денниса Терри дойдут до них руки. Грайрсон кивнул Клейну и махнул рукой, пропуская через ворота.