Азарт - Максим Кантор

– Пусть морячки трудятся, – сказала левая активистка.

– Устал народ. Думаешь, легко доски носить… Пожалеть надо мужиков.

– Славянин, что с него взять. Славян в лагеря сгоняют, чтобы трудились, – заметила француженка, – иначе они работать не могут.

– Много ты о славянах знаешь, – процедил лысый актер. – А что лягушатники жадные, это тебе всякий скажет. Сиди на своей коробке с деньгами.

– На этом корабле не должно быть ничего, что вызывает презрение и насмешку. Здесь не будет ничего, что получено средствами спекуляции – а не простым трудом, – сказал капитан Август.

– А доски-то как получить?

– На северный причал пришел сухогруз из Бразилии, привезли какао-бобы. Нужны рабочие. Мы будем носить мешки с бобами и заработаем деньги. На эти деньги купим доски. Хорошие крепкие доски.

– А разве обмен на прокладки – это не то же самое?

– Нет, – сказал Август. – Здесь все честно. Здесь нет бракованного и списанного со склада товара. Здесь нет ловкости. Просто честный труд. Кто со мной – мешки с какао носить?

– И снова вы меня изумляете, капитан, – сказал английский профессор. – Вы, оказывается, отрицаете базовые ценности цивилизации – рынок и обмен? Смело, очень смело. Вам приходилось читать труды Броделя?

– Нет, не приходилось. Кто со мной мешки с какао носить? – повторил Август.

Безропотные немцы подняли руки. Август сказал:

– Значит, если считать со мной, – всего трое. Кто еще?

Я встал рядом с ними. Лысый актер (он съел тем временем две банки сардин) подошел к нам.

– Ладно, сыграю роль грузчика.

И мы пошли на северный причал. Вслед нам неслось насмешливое клокотание Цветковича.

Глава седьмая

Высокий досуг

Первые пять мешков я осилил на кураже, а потом ноги подкосились.

Кое-какой рабочий опыт у меня имелся, но его оказалось недостаточно.

В юности, когда меня исключили из школы (я рисовал антисоветские стенгазеты и клеил их на стену в классе), я несколько месяцев работал на вокзале, носил ящики. На Казанском вокзале путь от перрона до пакгауза был коротким, ящики мы наваливали на тележку, и порой мне случалось ехать на них верхом. Работа не кажется особенно тяжкой, если тебе шестнадцать лет и ты усвоил главное правило – вовремя перекурить. На работе не надрывались, а проводили время. Советская власть развивала в трудящихся исключительное жизнелюбие и даже гедонизм. Один из вокзальных грузчиков носил в кармане стакан – деталь поразительная: а) стакан легко разбить, б) пить можно из горлышка, зачем стакан? Но коллега-грузчик был эстет и водку переливал непременно в стакан, а работал неторопливо, чтобы не задеть важный карман, в котором стакан хранился. На вокзале мы перекуривали каждые десять минут, и лозунгом была армейская присловка «солдат спит, а служба идет».

В дальнейшем я не раз козырял романтическими подробностями биографии. Быть грузчиком – это пикантно, если вы понимаете, что я хочу сказать. Беседуешь, скажем, с другим художником: колорит, композиция, то, сё… и вдруг – легкий штрих в беседе – «Вы вот работали на вокзале грузчиком? А я, представьте, и такой опыт имею, да-с».

Опыт вокзального грузчика мне в порту не пригодился. Требовалось разгрузить баржу до вечера, и это было нужно нам самим – а не какому-то дяде с графиком. Курить некогда – и, кстати, когда задыхаешься и ловишь воздух ртом, уже не до дыма. Нас было шестеро сравнительно крепких мужчин – Август бодро сказал, что за три часа мы управимся. Он ошибся.

В мешке сорок килограммов. Не так уж и много, если перенести пару мешков внутри сарая. Нам надо было пройти длинный причал, занести мешок на склад – и так двести двадцать пять раз подряд. Всего на барже было около тысячи мешков с какао-бобами, это была крупная баржа. Голова моя стала жаркой, дыхание прекратилось вовсе, я булькал и хрипел; ноги при каждом шаге сводило.

Труднее всего распрямляться после того, как примешь мешок на спину. Один из нас спускал с борта баржи мешок на спину тому, кто стоял на сходнях. На барже работал музыкант Йохан, он присоединился к нам на причале, музыканту поручили спускать мешки с борта. Йохан медленно опускал мешок на плечи Августу, а длинный Август балансировал на сходнях с мешком на плечах, потом переваливал мешок на спину, склонившуюся перед ним. Это была моя спина, или спина лысого актера, или спины немецких рыбаков. Принял мешок, распрямился – и бегом по причалу. Рывок, когда распрямляешься с мешком на спине, отдается во всем организме, но надо бежать, чтобы Август не простаивал. Четверо человек бегали по причалу с мешками, а Август танцевал на шаткой жердочке. Скоро мы перестали бегать – волочились.

– Тридцать мешков, и перекур, – сказал актер.

– Сорок, – сказал Штефан.

– Пятьдесят, – сказал Клаус.

– Верно, – согласился Штефан, – лучше пятьдесят.

Я ничего не сказал, воздуха в легких не было. Про себя подумал: еще десять раз вот так пройду – а потом инфаркт. Уверен, и актер думал точно так же, работа на свежем воздухе в амстердамском порту не шла ему на пользу; лицо у парня было темно-красное, как мороженый тунец, а глаза мутные, как у тухлой камбалы.

– Вот он – азарт, – прохрипел актер. – Хорошо Август корабль назвал, с прицелом!

«Вот она – утопия», – подумал и я. Всякая утопия непременно кончается тем, что дураки таскают мешки, а умники их погоняют.

– Вот перетаскаем тысячу мешков и тогда купим десять досок, – прохрипел актер.

Мы сталкивались с ним, когда я порожняком возвращался к барже, а он ковылял навстречу под мешком. Я видел только лысину и мешок. Его лысина стала пунцовой, и на ней выступили капли пота; диковинное зрелище – мокрая лысина. В тот краткий миг, когда мы с актером встречались – он, погребенный под мешком, и я, переводящий дух, – мы и говорили. Следующий раз – все ровно наоборот: я волочусь под мешком, он плетется навстречу, переводя дыхание. Диалогом это назвать трудно, скорее мизансценками. Он хрипел свои реплики из-под мешка с какао. Я не всегда успевал ответить.

– На кой ляд мне такая свобода!

– Да я вообще рисовать приехал!

– Это ж надо: задарма таскать мешки!

– Так ведь…

И разошлись. В другой раз так поговорили:

– Десять досок за десять часов!

– Так мало?

– Самый дешевый труд – мешки таскать!

– А что потом делать?

И разошлись. В другой раз так:

– А потом нас поставят картошку чистить…

– Почему картошку?

– Или полы мыть… Еще десять досок купим…

– Так ведь…

В следующий раз:

– Это у нас такой путь к мечте?

– Зато честно…

– Тебе-то зачем тут уродоваться?

– Все пошли – и я пошел…

И правда: а зачем я пошел перетаскивать мешки? Я ведь приехал рисовать – ехал в круиз на океанской яхте, и вот одного дня не прошло, как уже таскаю мешки с какао-бобами в амстердамском порту. Я же хотел в каюте морские пейзажи рисовать… Эволюция мечты меня потрясла.

Я даже поставил мешок на бетонный причал и сел на него, прервал трудовой процесс. Ведь это же поразительно, думал я, как просто заставить человека работать – причем совершенно бессмысленно работать! Кто сказал, что нам надо перенести эти дурацкие мешки? Зачем их таскать? Чтобы купить доски? Которые положат на палубу ржавого корабля, который не плывет? А если однажды и поплывет, то пойдет по северным рекам, и дурень Йохан будет на палубе скакать козлом и играть на консервных банках? Вот ради этого безумия я сейчас тут сдохну под тяжестью какао-бобов?

Моросил мелкий дождь, дул холодный ветер, плоский пейзаж со складскими помещениями бурого цвета был отвратителен. Свинцовое море шумело, и если глядеть пристально в чехарду волн, кружилась голова.

Зачем я здесь? Какая идея стоит того, чтобы я здесь помер?

– Ты помираешь потому, что любишь труд в компании. Ты – человек коллектива. И тебе неловко увильнуть, если другим тяжело.

Это сказал Адриан, угадав ход моих мыслей. Оксфордский историк развалился под навесом на тюках с шерстью, отгруженных с аргентинского корабля. Тюки сложили в сухом месте, под крышей, и вот британец расположился там с комфортом, покачивая желтым ботинком и наблюдая, как мы корячимся.

Общество утопии стратифицировалось стремительно. В отличие от широко известной схемы Платона (поэты, стражи, философы) наша утопия предложила свои страты: пролы, идеологи и торговцы.

Пролетарии тягали мешки; с нами все было ясно.

Идеологи нас поучали – для пылкого поэта Цветковича, оксфордского балабола Адриана и активистки Присциллы пролы были предметом исследования.

Торговцы искали выгоду помимо нас; Яков, Янус и Микеле были заняты аферами.

Поведение у каждой из страт было особенным. Торговцы остались на корабле, их на дождь выманить было невозможно. Идеологи явились на причал поглядеть вблизи, как пролетариат надрывается, дать трудящимся совет. Правда, устроились идеологи в сухом месте. Присцилла столь же вальяжно, как и Адриан, возлежала на тюках под навесом и оттуда наблюдала за нами. Никто и не ждал от дамы, что она будет носить тяжести, но деликатность могла бы проявить. Впрочем, она хотя бы не отпускала циничных реплик. А вот Адриан про деликатность не ведал в принципе; он изучал нас, как тритонов, копошащихся в канаве.