Пленница кукольного дома - Надежда Зорина

— Я принесу, обязательно.

— Принеси.

Некоторое время мама сидит молча, задумчиво смотрит куда-то вдаль. Я знаю, что сейчас произойдет: мы с ней попытаемся умереть в третий раз.

Мама достала сигарету, закурила. Зрачки ее на мгновение сузились и снова сделались огромными. Как только сигарета догорит до фильтра, мы приступим к подготовке. На этот раз мы станем готовиться особенно тщательно, постараемся все предусмотреть, любую случайность. Мы выбираем казнь через повешенье. Время исполнения — ночь.

— Понимаешь, Диночка…

Да, понимаю. Мне тоже страшно и тревожно за детей. Особенно за дочку — она совсем маленькая, как бы доза не оказалась для нее слишком большой. Галоперидол пришлось подлить из ампулы в заварочный чайник, иначе не получалось — мать все время крутилась на кухне, только на минутку и вышла позвать всех ужинать. И глаза слипаются, и голова не так четко работает, и движения неловки и заторможены… И так трудно неслышно выбраться из постели, не потревожив мужа, и пройти в ванную, ничем по дороге не грохнув… Свет включать нельзя, надо на ощупь. Веревка в шкафчике за порошками — мы все приготовили с вечера. Привязать к трубе… Как трудно действовать в темноте! Может, на минутку включить свет? Только чтобы привязать, а потом сразу выключить. Нет, придется тогда выходить из ванной, выключатель ведь в прихожей. Лучше уж так, в темноте…

Мы все предусмотрели, но опять ничего не вышло. Он проснулся и спас. И галоперидол на него не подействовал. Все крепко спали, а он один проснулся. И снова обрек на тоску и ужас.

Он всегда успевал вовремя. Спасал и отправлял в больницу. А теперь хочет оставить нас здесь навсегда.

Нет, я все перепутала — это он маму хочет оставить: развестись с ней и оградить нас с Димкой от ее влияния. Я ни при чем, я только ее навещаю, втайне от всех. А из больницы ей и самой не выйти — мама безнадежно больна, не поддается лечению. Во всем виновата бабушка. Во всем виновата бабушкина смерть. Мама так расстроилась из-за нее, что заболела. Но иногда мне кажется, что она просто завидует бабушке. За то, что ей удалось умереть.

Сегодня Димка первый раз что-то заподозрил. Пристал, что обязательно заедет за мной в «Юность» к концу тренировки. Я еле от него отделалась.

Сегодня мама в каком-то необычном настроении. С ней явно что-то произошло за те два дня, что я у нее не была. Плохие это перемены или хорошие, я пока не могу разобраться. С одной стороны, она меня сразу узнала, не было обычной мучительной подготовки. Она вышла ко мне, улыбнулась так, как улыбалась обычно только на прощание: ласково и понимая, что улыбается именно мне. И голос ее не плывет и не прерывается. А с другой стороны, какая-то уж слишком она оживленная, и движения ее слишком резкие. Может, ей назначили новое лечение и перемены из-за другого лекарства?

Мы подошли к нашей скамейке. Сели. Мама достала сигареты, закурила. Но тут же вскочила и принялась ходить взад-вперед передо мной по дорожке, размахивая рукой с зажатой в ней сигаретой. Я не выдержала и спросила, хотя никогда не начинала разговор первой:

— Мама, что-то случилось?

Кажется, она обрадовалась моему вопросу. Кажется, она его ждала — именно его, именно такого вопроса.

— Случилось. — Она перестала ходить, присела передо мной на корточки. — Я ждала тебя вчера. До самого позднего вечера все надеялась, что ты придешь.

— Но ведь вчера был четверг. Я никогда по четвергам…

— Четверг? — Она задумалась. Надолго задумалась, и я испугалась, что она опять впадет в свое отрешенное состояние. — Ах, все равно. Я ждала тебя вчера, ты мне так нужна была вчера…

— Хочешь, я и по четвергам буду к тебе приходить? — предложила я, чтобы ее утешить, но тут же подумала, что зря так говорю, ведь Димка уже что-то заподозрил, и я не знаю, как теперь вообще буду организовывать свои поездки.

Кажется, мама не услышала моего вопроса, так задумалась, и я не стала развивать тему.

— Вчера, утром… Уже стало светать, и санитарка начала в коридоре мыть пол — я слышала, как стукается швабра о плинтуса. И я увидела это совершенно отчетливо.

— Что увидела?

— Что? — Мама встрепенулась, посмотрела на меня затуманенным взором. Нет, наверное, перемены все же плохие, какая-то новая стадия болезни. — Я увидела свои похороны. Совершенно отчетливо.

— Что ты, мама? Не надо! Ты думаешь… Ты хочешь сказать, что предчувствуешь…

— Да ничего я не предчувствую! Я просто их увидела. И, представь, не во сне — я не спала, я отчетливо слышала, как санитарка моет в коридоре пол, — я их реально увидела. Я на них словно присутствовала. Знаешь, я всегда боялась смерти.

— Боялась? Но как же тогда… Я думала, ты хотела… Что ты умереть хотела.

— Хотела. И боялась. Потому-то все мои попытки проваливались. Потому что он всегда успевал меня спасти. Я сама, неосознанно, конечно, делала все как-то не так, я подсознательно хотела, чтобы меня спасли. Потому что боялась. А теперь… Теперь больше не боюсь, совсем не боюсь.

Мама бросила окурок в урну и села рядом со мной на скамейку — близко-близко, почти вплотную. Я чуть-чуть отодвинулась — мне отчего-то сделалось жутко с ней вот так рядом сидеть.

— Было утро, швабра стукалась о плинтус, мокро чавкала тряпка… — проговорила мама, откинулась на спинку скамейки и прикрыла глаза. — Из коридора сквозь дверную щель несло хлоркой и лимоном — санитарка в воду всегда добавляет какое-то средство, но этот запах вдруг заглушился другим — свежеоструганных досок и ситца. Кровать подо мной сделалась твердой и тесной, и я поняла, что это вовсе не кровать, а гроб. Самое странное, что я не испугалась. Наоборот, мне стало спокойно, только немного неудобно голове оттого, что стружку неравномерно насыпали. Вы, когда станете меня хоронить, проследите за стружкой, под голову надо чуть больше. Я лежала, вдыхала сочный деревянный запах и радовалась, что все у меня наконец получилось. А потом пришли люди, меня подняли вместе с гробом и понесли. Дорогу помню плохо. Нет, совсем не помню, дорога почему-то ушла из памяти как нечто незначащее. Зато хорошо помню все, что было на кладбище. Гроб поставили на какое-то возвышение, по запаху земли я поняла, что рядом вырытая могила, а еще почему-то сразу догадалась, что эта могила — моя. Мне совершенно не было страшно. К гробу по очереди подходили люди. И тут я сделала для себя открытие: я вижу! Да-да, я с закрытыми глазами отлично вижу и узнаю этих людей. Мне было интересно наблюдать за их лицами, любопытно узнать, как они реагируют на мою смерть. Одни сожалели искренне, другим до невозможности надоела вся процедура, и они хотели только одного — поскорее оказаться дома. Третьи…

— А папа?

— Папа? Он испытывал облегчение. Облегчение и больше ничего. Он наклонился, поцеловал меня в губы, прошептал — именно прошептал, хотя говорил не для меня, а для тех, кто стоял рядом! — ничего не значащую фразу, вроде: «Прощай, Милочка, я всегда буду тебя помнить и любить» — и быстро отошел. Единственным человеком, кто испытывал самое настоящее горе, знаешь, кто был?

— Кто?

— Ты. Ты так плакала, Диночка! Так безутешно плакала, что мне стало одновременно и больно, и светло. Я подумала: стоило умереть хотя бы для того, чтобы узнать, как ты меня любишь.

Мама всхлипнула, обхватила двумя руками мой затылок — крепко, но нежно, и притянула меня к себе.

— Диночка, милая моя девочка, спасибо, спасибо…

— А Димка? — Я вывернулась из-под ее рук и отодвинулась к краю скамейки. — А Димка разве не плакал?

— Димка? — Мама горько улыбнулась. — Димка плакал. Только не по мне он плакал.

— Не по тебе? По ком же тогда?

— Он по тебе плакал, Диночка. Он плакал из-за того, что ты так безутешно плачешь, по твоей боли он плакал, по твоему страданию. И, знаешь, что? — Мама вдруг отвернулась. — Он даже возненавидел меня за то, что я своей смертью причинила тебе такую боль. И я… я тоже… его… возненавидела.

— Мама! — Я схватила ее руку и впилась в кожу ногтями. Я знала, что делаю ей больно, но мне хотелось еще, еще больнее. Мне хотелось, чтобы до крови. Чтобы остались шрамы, такие же, как от лезвия, — твердые и гладкие на ощупь, навсегда, на всю ее жизнь… — Мама!

Ей удалось отцепить мои пальцы, хоть и не сразу. Мама поднесла ко рту руку, подула на нее и… улыбнулась мне. Она не обиделась. Не обиделась! Димку возненавидела, а на меня не обиделась… Мне захотелось убежать и никогда больше к ней не приходить. Не знаю, почему я осталась.

— Это продолжалось недолго, всего минуту, а может, и того меньше, — снова заговорила мама. — … А потом я обрадовалась, что Дима так тебя любит, и полюбила его снова, по-новому, по-другому полюбила. Я люблю вас обоих, Диночка. И ты приезжай ко мне, хорошо?

— Хорошо. Приеду. Как раньше — во вторник и в пятницу.