Мемуары. Избранные главы. Книга 2 - Анри Сен-Симон

В среду 14 августа король в последний раз велел отнести себя к мессе, потом провел государственный совет, отобедал скоромным и послушал у г-жи де Ментенон большой музыкальный концерт. Ужинал он в узком кругу у себя в спальне, где его, как и во время обеда, могли видеть придворные. Очень недолго король провел в кабинете с семьей и почти сразу после десяти лег спать.

В четверг, в успение, он прослушал мессу в постели. Ночь он провел беспокойно и страдал от жажды. Отобедал в присутствии всего двора в постели, встал в пять часов и велел отнести себя в покои г-жи де Ментенон, где был малый музыкальный концерт. Между мессой и обедом говорил поочередно с канцлером, Демаре и Поншартреном. Ужинал и лег спать в то же время, что и вчера. Так было все время, пока он мог вставать.

В пятницу 16 августа ночь прошла не лучше: король испытывал сильную жажду и очень много пил. Позволил войти к себе только в десять, слушал мессу и обедал, как прежде, в постели, дал аудиенцию у себя в кабинете посланцу из Вольфенбюттеля,[29] велел отнести себя к г-же де Ментенон, где играл в карты с приближенными дамами, а потом присутствовал на большом музыкальном концерте.

В субботу 17 августа — ночь, как и предыдущая. Король, оставаясь в постели, провел финансовый совет, видел во время обеда весь двор, сразу после обеда встал, дал у себя в кабинете аудиенцию генералу ордена Сент-Круа де ла Бретоннери,[30] отправился к г-же де Ментенон, где трудился с канцлером. Этой ночью Фагон впервые остался в королевской спальне.

Воскресенье 18 августа прошло, как и предыдущие дни. Фагон утверждал, что никакой горячки у короля нет. Король до и после обеда проводил государственный совет, затем трудился над фортификациями, как обычно, с Пельтье, после чего отправился к г-же де Ментенон, где слушал музыку. В тот же день чрезвычайный посол Португалии граф да Рибейра, чья покойная мать была сестрой принца-кардинала де Рогана, с необычайным великолепием совершил въезд в Париж; при этом он бросал народу множество серебряных и даже несколько золотых медалей. Такое состояние короля, ставшее для всех очевидным, о котором я имел от Марешаля сведения куда более достоверные, нежели те, в каких Фагон пытался убедить себя и других, не могло продлиться долго, и потому я подумал о Шамийаре, который, оставив все должности, получил от короля пенсион в шестьдесят тысяч ливров. Я попросил герцога Орлеанского сохранить и обеспечить его за ним и тут же получил согласие вместе с разрешением сообщить ему о том в Париж. Герцог был крайне взволнован болезнью короля и куда меньше — остальными делами. Шамийар был весьма приятно удивлен моим письмом и тронут моей заботливостью, поскольку сам о подобных вещах заботился куда меньше. Он написал. мне благодарственное письмо, которое я передал герцогу Орлеанскому. Ни один мой поступок не доставлял мне такого удовольствия. Дело это оставалось в тайне до смерти короля; сразу же после установления Регентства я не замедлил его обнародовать. В тот же день в восемь вечера я с нижнего этажа, где жил, поднялся к герцогу де Ноайлю. Он сидел, закрывшись, у себя в кабинете и вышел ко мне в комнату. После длительных разговоров о состоянии здоровья короля и о будущем он завел долгую речь об иезуитах и в заключение предложил мне изгнать их из Франции, отнять первым делом все бенефиции, которые они присоединили к своим конгрегациям, и передать их имущество университетам, где они обосновались. Хотя несуразные предложения герцога де Ноайля, о которых я уже рассказывал выше, должны были бы приучить меня к мысли, что он способен и на куда более сумасбродные, признаюсь, это настолько поразило меня, словно я прежде не знал и не слышал его. Он все понял по моему ошеломленному виду и принялся меня убеждать, а в это время отворилась дверь кабинета; оттуда вышел и присоединился к нам генеральный прокурор. Много людей из парламента приехало утром узнать о здоровье короля, да и раньше они часто приезжали по воскресеньям, но я-то полагал, что герцог де Ноайль был один в кабинете, а генеральный прокурор[31] еще рано утром вернулся в Париж, как обычно это делали судейские. Не успел он сесть рядом с нами, как герцог де Ноайль сообщил о предмете спора между ним и мной, хотя я слова еще не вымолвил, а лишь непроизвольным жестом выразил удивление, отчего герцог и стал приводить мне свои доводы. Некоторые он повторил и генеральному прокурору, но тот очень скоро прервал его, холодно глянул на меня и объявил, что самым лучшим и полезным актом, который можно совершить в начале Регенства, будет полное, совершенное и окончательное удаление иезуитов из пределов королевства с немедленной передачей их конгрегации и имущества университетам. Не могу даже выразить, что стало со мной после такого высказывания генерального прокурора. Я испугался, как бы и мне не передалось это сумасшествие, столь заразительное, что оно помрачило рассудок даже такого разумного человека, к тому же занимающего должность, на которой невозможно не знать всю механику и последствия подобного деяния. Овладевшее мной изумление заставило меня усомниться, верно ли я их понял; поэтому я попросил их повторить и был еще более поражен. Очень скоро по моему виду они смекнули, что я больше занят своими мыслями, нежели их речами, и попросили меня ответить, как я смотрю на их предложения. Я признался, что считаю их до того невероятными, что даже с трудом верю собственным ушам. Они переглянулись и, перебивая друг друга, принялись — один с жаром, а другой с важностью и основательностью выкладывать мне все, что каждый знал про иезуитов, об их всевластии и опасности для церкви, для государства и частных лиц. В конце концов я не вытерпел и тоже прервал их; похоже, я их этим обрадовал: им не терпелось услышать, что я скажу. Первым делом я объявил, что вовсе не намерен оспаривать доводов, которые они пожелают привести против иезуитов и о преимуществах для Франции в случае избавления от них, более того, я мог бы еще многое сказать на этот предмет, но ограничусь единственно обоснованиями, способом и последствиями; что касается способа, мы живем не на острове вроде Сицилии, внутренние области коего пустынны и где есть только несколько иезуитских конгрегации в двух главных городах, а именно в Палермо и Мессине, находящихся на значительном расстоянии друг от друга по побережью, благодаря чему вице-королю Маффеи[32] было просто одним махом и в одно время взять их, посадить на корабли и отправить в море, а с их конгрегациями и имуществом поступить так, как повелел ему король Сицилии;[33] монарх же этот имел все основания и полное право обойтись подобным образом с людьми, которые открыто разжигали пламя мятежа против него из-за его разногласий с римской курией, каковая под пустейшим предлогом церковного иммунитета, ни в чем, кстати, не нарушенного, затеяла упразднить королевский трибунал в том виде, в каком он был дарован папами первым норманским герцогам, завоевавшим Сицилию,[34] и без какой-либо необходимости и права пожелала избавить от него пап, притом что без такового трибунала короли Сицилии окажутся лишенными всякой власти; и вот ради упразднения этого трибунала Рим всячески порочил его и при поддержке большинства епископов, кое-кого из белого и почти всего черного духовенства, особливо же иезуитов, возбуждал возмущение и производил смятение в умах; во Франции после смерти Генриха IV вплоть до нынешнего времени не произошло ничего, что позволило бы даже не обвинить, но заподозрить иезуитов в злоумышлении против государства ни при Людовике XIII, ни при Людовике XIV; таким образом, за ними нет никаких преступлений, чтобы обосновать перед темным народом их изгнание; подобное насилие над этим орденом, который оба моих собеседника представляли столь глубоко укоренившимся, могущественным и опасным, придется совершить после двух царствований, во время коих к иезуитам проявлялась неизменная благосклонность, и при переходе к Регентству, начало какового обычно является периодом осмотрительности и слабости, да еще регенту, обвиняемому в неверии, не говоря уже обо всем прочем, регенту, которого его ничуть не скрываемая распутная жизнь и необдуманные высказывания о религии делают совершенно непригодным для осуществления подобного акта, даже если бы оный был справедлив и возможен. Ну, а что до того, как это исполнить, разум мой теряется и не видит ни единого способа, стоит лишь представить безмерное множество иезуитских конгрегации, разбросанных во всех провинциях королевских владений, и бессчетное число иезуитов, населяющих эти конгрегации; сделать это одним махом, как Маффеи, математически невозможно, а если же делать по частям, то какой поднимется крик, какая смута, какое возмущение с первых же шагов! При таком количестве иезуитов, их родственников, их учеников, родственников их учеников, при огромной их пастве, множестве их духовных детей, множестве членов их конгрегации, яро следующих их наставлениям, их личных друзей и сторонников их доктрины произойдет чудовищный содом, прежде чем удастся очистить первую, с которой начнут, провинцию. А когда и как будут очищены все остальные? И куда выпроваживать изгнанников? Мне ответят, через ближайшую границу. Но кто воспрепятствует им вернуться? Мы не окружены ни морем, как Сицилия, ни великой стеной, как Китай, все везде открыто, да притом изгнанникам будут благоприятствовать огромное множество людей всех состояний и из всех местностей, о коих я только что упоминал. Так что это совершенно неосуществимая фантазия. Но представим ее на миг не только осуществимой, но и осуществленной. Что скажет римская курия? Ведь во Франции иезуиты являются ее самым расхожим орудием, они более, чем кто другой, привержены ее притязаниям и послушны ее приказам. Что скажет король Испании, столь набожный, столь благосклонный к иезуитам, да притом что каждому известно его отношение к герцогу Орлеанскому? Что скажут все католические государи, у которых иезуиты имеют такое влияние и к тому же почти у всех являются исповедниками? А католические народы всей Европы, у которых иезуиты благодаря кафедрам, исповедальням и коллегиям приобрели друзей и сторонников не меньше, чем теми же средствами во Франции? Что скажут монашеские ордена, вплоть до бенедиктинцев, доминиканцев и всевозможных черноризцев-каноников, которые, пожалуй, единственные из монахов враждебны иезуитам? Не стоит ли предположить, что они испугаются, как бы и по ним не нанесли подобный удар, ежели придет такая фантазия, сочтут, что тоже находятся под угрозой, и объединятся со всеми теми, кто возомнит себя по долгу либо из выгоды обязанным воспрепятствовать этому? А ежели они добьются своего, какая это будет глупость, какой позор мы приготовим себе и какую к тому же угрозу, причем угрозу, при которой нет надежды ни на защищенность, ни на покой, поскольку мы сами восстановим против себя и внутри и вне страны всех, кто привержен религии. Наконец, я заключил, что попытка эта при самом умелом ее осуществлении станет катастрофой для герцога Орлеанского и произведет такое смятение, что я даже не представляю, как и когда удастся его успокоить. Речь моя была куда обширней, чем приведенный тут пересказ, и меня ни разу не прервали. Закончив ее, я увидел, что оба моих собеседника поражены и раздосадованы, и все же они, хотя и не смогли ничего противопоставить моим доводам, в один голос заявили, что я их не убедил. Прерывая друг друга, они вновь стали толковать мне об опасности, какую являют собой во Франции иезуиты, во-первых, для государства и церкви, а во-вторых, для частных лиц; я же повторил им, что речь не об этом, а об основаниях, способах и последствиях и пусть они мне докажут обеспеченность и возможность всех этих трех сторон задачи. Тщетно я повторял им это: они, позволю себе выразиться, продолжали выть на луну. Поскольку они не достигли успеха со мной, а генеральному прокурору подошло время возвращаться в Париж, мы расстались, так ни к чему и не придя. Я вышел вместе с прокурором и отправился к себе, исполненный удивления и пытаясь понять, куда подевались его разум, познания, мудрость; я пришел к выводу, что, судя по той скоропалительности, с какой герцог де Ноайль сделал мне это предложение, они уже обсуждали вопрос до моего прихода и, когда мы оказались втроем, герцог вновь поставил его перед генеральным прокурором. Я так и не смог объяснить себе поведения генерального прокурора, который, безусловно, не имел скрытых целей; просто герцог де Ноайль имел над его умом такую власть, что он стал врагом Общества Иисуса и как приватное лицо, и как член парламента, поддавшись безумию своего друга до такой степени, что его уже не могли привести в разум самые ясные и определенные резоны, хотя ни один из них он не сумел опровергнуть; от этого мое изумление граничило с полной растерянностью.