Мемуары. Избранные главы. Книга 2 - Анри Сен-Симон

Демаре, чувствовавший себя столь же неуверенно, как Поншартрен, вдруг вспомнил о моем существовании. Лувиль, зять брата г-жи Демаре, пришел поговорить со мной насчет него. Он всегда был моим близким другом, и для него не было тайной ни мое поведение по отношению к Демаре, ни то, как тот поступил со мной. Лувиль пересказал мне изъявления почтения Демаре, его сожаления, его пожелания и подкрепил их собственными доводами и красноречием. Я не открыл ему, что удаление Демаре — дело уже решенное, однако сказал, что Демаре, на мой взгляд, слишком поздно раскаялся и что для меня он человек, на которого я до сих пор умел не обращать внимания и о котором не желаю слышать до конца своих дней. Следствием этого отказа было до крайности назойливое письмо герцогини де Бовилье, писавшей также и от имени герцогини де Шеврез, в котором, пытаясь расположить меня в пользу Демаре, в качестве последнего довода приводилось его знание финансов и потребностей государства в этой важнейшей области. Я ответил как можно почтительней, с изъявлениями преданности и покорности, но решительно отказал в помощи Демаре, правда, не объясняя, чего ему опасаться и на что надеяться, и, таким образом, дважды непреклонно отказав, я избавил себя от новых ходатайств и усугубил страх этого грубого и наглого министра, а также его раскаяние в своей глупой неблагодарности по отношению ко мне.

В тот же четверг 22 августа, когда герцог Мэнский принимал вместо короля смотр тяжелой кавалерии, король перед отходом ко сну приказал герцогу де Ларошфуко завтра утром показать ему кафтаны, дабы выбрать, какой прилично надеть по снятии траура по сыну герцогини Лотарингской, принцу Франсуа,[38] умершему в возрасте двадцати шести лет. Из вышенаписанного видно, что король уже не мог сам ходить, в последние дни не одевался и велел относить себя к г-же де Ментенон, что он покидал постель, только чтобы в халате пообедать, что в его спальне и соседних комнатах ночевали врачи и что, наконец, он уже не мог глотать твердой пищи, однако же еще надеялся, как явствует отсюда, выздороветь, поскольку думал, что сможет еще одеться, и собирался выбрать, какой тогда надеть кафтан. Потому-то и следовали, как видно из вышеописанного, друг за другом советы, труды, развлечения, что люди не хотят умирать и, насколько возможно, стараются не думать о надвигающейся смерти.

Пятница 23 августа прошла, как и предыдущие дни. Утром король занимался делами с о. Телье, затем, не надеясь более посмотреть на тяжелую кавалерию, отправил ее в казармы. Необычным в этот день было то, что король ужинал не в постели, а надел халат и встал. После были развлечения, на которых присутствовала г-жа де Ментенон, а затем и ее приближенные дамы. Все эти дни — и это следует помнить — все сколько-нибудь знатные придворные сходились к его трапезам, а те же, кто имел право первого или большого входа, — к мессе, к концу одевания и к началу раздевания; это относилось и к герцогу Орлеанскому; остаток же дня, свободный от советов и трудов с министрами, король посвящал, как и в ту пору, когда был на ногах, побочным детям, причем чаще герцогу Мэнскому, нежели графу Тулузскому; герцог Мэнский нередко оставался у него, когда присутствовала только г-жа де Ментенон, а несколько раз и приближенные дамы, причем входил и выходил он по небольшой лестнице, расположенной за кабинетами, так что никто не видел, когда он приходит и уходит; тем же путем пользовался и граф Тулузский; г-жа де Ментенон и ее дамы проходили только через передние покои. Внутренняя прислуга обыкновенно пребывала при короле, когда он был в одиночестве или с побочными детьми, но почти всегда удалялась, если он оставался с глазу на глаз с герцогом Мэнским.

25. 1715. Продолжение дневника последних дней короля

Ночь на пятницу 23 августа прошла, как и предыдущие, утро тоже. Король занимался делами с о. Телье, который безуспешно убеждал его раздать свободные крупные бенефиции, каковых было немало, а проще сказать, дать ему распорядиться ими, дабы не допустить до них герцога Орлеанского. Надобно тут заметить, что чем хуже становилось королю, тем настоятельней о. Телье убеждал его, не желая упускать столь богатую добычу и возможности наделить ею своих доверенных ставленников, с каковыми он уже столковался, но не о денежном вознаграждении, а о содействии его козням. Но ему так и не удалось преуспеть. Король заявил, что ему и без того в слишком многом должно дать отчет Господу, чтобы отягощать себя в момент, когда скоро предстоит предстать перед Ним, еще и этими назначениями, и запретил впредь заговаривать об этом. Встав с постели, король обедал в домашнем халате у себя в спальне, видел придворных, так же и ужинал; время после обеда он провел с обоими побочными сыновьями, но особенно долго с герцогом Мэнским, с г-жой де Ментенон и приближенными дамами; вечер прошел как обычно. В этот же день он узнал о смерти де Мезона и отдал его должность его сыну по просьбе герцога Мэнского.

Нельзя двигаться дальше, не разъяснив порядки в покоях короля, после того как он перестал выходить. Все придворные круглый день находились на галерее. В переднем зале, смежном с королевской спальней, никто не задерживался, кроме ближайших слуг и аптекарей, которые грели там все, что нужно; через него только проходили, да и то поспешно, из двери в дверь. Имеющие право входа проходили в кабинеты с галереи через зеркальную дверь, которая все время была закрыта и отворялась только на стук и сразу же закрывалась. Министры и государственные секретари тоже входили через эту дверь и пребывали в кабинете, соседствующем с галереей. Принцы крови и принцессы, дочери короля, тоже не проходили дальше этого кабинета, разве только король их требовал к себе, но такого почти не случалось. Маршал де Вильруа, канцлер, оба побочных сына, герцог Орлеанский, о. Телье, приходский священник, а также Марешаль, Фагон и первые королевские лакеи, когда они не находились в спальне короля, ожидали в кабинете государственного совета, который размещается между королевской спальней и кабинетом, отведенным для принцев и принцесс крови, придворных, имеющих право входа, и министров. Герцог де Трем, бывший в тот год обер-камергером, держался у открытой двери между двумя кабинетами и входил в спальню короля лишь в тех случаях, когда его услуги были совершенно необходимы. — В течение всего дня все проходили в королевскую спальню только через кабинет государственного совета, исключение составляли служба внутренних покоев и аптекари, размещавшиеся в переднем зале, г-жа де Ментенон и ее приближенные дамы, а в обед и ужин те, кто прислуживал за столом, и придворные, которым дозволялось войти. Герцог Орлеанский ограничивался тем, что входил в спальню короля раз, редко два раза в день — и то на миг, когда туда заходил герцог де Трем, — и еще раз в день он на мгновение показывался в дверях, ведущих из кабинета государственного совета в спальню, и король мог видеть его с кровати. Иногда король требовал к себе канцлера, маршала де Вильруа, о. Телье, изредка кого-нибудь из министров, частенько герцога Мэнского, реже графа Тулузско-го, а больше никого, даже кардиналов де Рогана и де Бисси, которые нередко бывали в кабинете для имеющих право входа. Иногда, оставаясь наедине с г-жой де Ментенон, король вызывал маршала де Вильруа или канцлера или обоих вместе, но чаще герцога Мэнского. Мадам и герцогиня Беррийская не заходили в эти кабинеты и почти не виделись с королем во время болезни, а ежели приходили, то через передние покои и почти сразу же уходили.

Суббота 24 августа прошла почти не хуже обычного, потому что все ночи проходили плохо, но вот с ногой стало куда хуже, она очень болела. По обыкновению была отслужена месса, обедал король в постели, и в это время его видели главные придворные без права входа, затем состоялся финансовый совет, потом король вдвоем с канцлером занимался делами, после этого пришла г-жа де Ментенон с приближенными дамами. К ужину король встал и облачился в халат; то был последний раз, когда его видели придворные. Я обратил внимание, что он может есть только жидкую пищу и ему невыносимо, что на него смотрят. Он не смог закончить ужин и сказал придворным, что просит простить его, то есть попросил уйти. После этого он лег в постель; врачи осмотрели его ногу, на которой появились черные пятна. Он послал за о. Телье и исповедался. Врачи были в смятении. Сперва они попробовали лечить его молоком и хиной с водой, потом отменили и то и другое и не знали, что делать. Они признались, что, по их мнению, у короля с Троицы изнурительная лихорадка, но оправдывали свое бездействие тем, что он не желал принимать лекарства, а сами они не представляли, насколько плохи его дела. Исходя из описанного мною разговора между Марешалем и г-жой де Ментенон, состоявшегося много раньше, видно, насколько можно им верить.

Ночь на воскресенье 25 августа, день св. Людовика, прошла плохо. Опасность перестала быть тайной и сразу же сделалась огромной и неотвратимой. Тем не менее король недвусмысленно пожелал, чтобы в заведенном порядке дня ничто не менялось, то есть чтобы барабанщики и гобоисты, стоявшие у него под окнами, дали, как только он проснется, обычный концерт, а также чтобы во время обеда в передней зале играли двадцать четыре скрипки. Потом он беседовал наедине с г-жой де Ментенон, с канцлером и очень коротко с герцогом Мэнским. Накануне, когда он трудился с канцлером, в спальню принесли бумагу и чернила, все это оставалось там и в этот день, когда в спальне была г-жа де Ментенон, из чего следует, что в один из этих двух дней канцлером была сделана под диктовку короля приписка к завещанию. Г-же де Ментенон и г-ну Мэнскому, неустанно думавшему о себе, казалось, что король недостаточно сделал для него в завещании; они пожелали исправить это в приписке, которая в равной степени показала, как безмерно они злоупотребили слабостью короля перед его смертью и до какой крайности может довести человека безграничное тщеславие. В этой приписке король подчинил все без исключений цивильные и военные службы королевского двора непосредственно герцогу Мэнскому и находящемуся в прямом подчинении герцога маршалу де Вильруа; следственно, при таком положении они оказались бы безраздельными хозяевами особы короля и его резиденции, а также всего Парижа, поскольку командовали бы двумя полками гвардии и двумя ротами мушкетеров, несущими внешнюю и внутреннюю охрану; к ним в ведение перешли бы также все дворцовые службы, покои, королевский гардероб, дворцовая церковь, королевский стол и конюшни, так что у регента не осталось бы и тени самой крошечной власти, он оказался бы в полной зависимости от них, и они могли бы когда угодно по хотению герцога Мэнского подвергнуть его аресту, а то и обойтись с ним куда хуже.