Невинные тайны - Альберт Лиханов

Ну хоть что-то! И ведь не спросишь про самое главное — про родителей.

— Леня, а ты кем хочешь стать, когда вырастешь?

— А че думать? У нас всех в ПТУ сдают. У нас рядом строительное ПТУ.

— И у нас!

— И у нас!

— И везде — строительные?

— Нет. У нас при ткацком комбинате.

Это Катя Боровкова.

— А у нас сельское ПТУ. Учат на трактористов.

Павел знает этого мальчишку, его зовут Гена. Сейчас как раз его очередь представляться.

— Геннадий Соколов, из Волгограда, детский дом номер три.

— Ну уж про Волгоград-то ты можешь рассказать нам что-нибудь интересное! — подбодрил его Павел.

— Могу, — улыбается Гена. Но рассказать толком ничего не может. Речь косная, знания — самые общие. — Волгоград — город-герой. У нас есть дом лейтенанта Павлова. Он его защищал долго. Там разгромили немцев.

Для шестого класса жидковато, но приходится похвалить:

— Молодец, Гена! Летчиком, наверное, хочешь стать, раз в авиамодельном занимаешься?

— Не-а! — бодро отвечает Генка и снова загоняет Павла в тупик. — Может, и хотел бы, да кто возьмет? Нервы у меня никудышные. Учусь, опять же, так себе.

В обычной смене такое признание немыслимо. Нервы! Какие нервы? Грохнули бы разом, иначе как шутку такие слова никто бы и не понял. А эти — молчат, никакой реакции, будто речь о самом обыкновенном. И про учебу. Обычная смена сплошь отличники. Ну, полуотличники… Речь — раскованная, дикция — превосходная, любого можно поставить ведущим концерт, не подведет, а эти говорят плоховато, мямлят, отличники — есть ли они, надо узнать, но ясно, что принцип отбора в такую смену — совсем иной. Так что вот, товарищ вожатый! Переучивайтесь! Точнее, учитесь заново. Невелика трудность работать с отличниками — каждому звуку твоему внимают, не то что слову. Раз сказал — и хватит, отставших, невыполнивших, зазевавшихся и просто непокорных подтянет, поддержит, окликнет твой актив, ядро отряда — продолжение твоих рук, твоих ног, твоих слов, твоей воли. Чем лучше смена, тем мощней, энергичней, боевитей такое ядро, тем короче хвост отстающих — все как бы тянутся вперед, в кучку, не котят выпадать из детского единства.

Тем только нельзя давать ухватиться за твой палец, хоть в малом, а усомниться в тебе, в твоих возможностях, способностях, праве быть впереди и выше их, хотя и далеко отрываться нельзя — чуть впереди, чуть выше и все-таки вместе с ними. Вожатый — как старший брат!

Для тех. А для этих?

Женя разволновался не на шутку. Впрочем, он знал, что выйдет из положения, видел, как немногословны другие, как скованно ведет себя остальной народ, и понимал, что можно поступить точно так же, и никакой Пим ему не страшен. Но все же он волновался — что ни говори, а предстать следовало перед живым кругом и сказать слова, между которыми не осталось бы щелей, не оказалось бы возможностей для расспросов.

Его очередь была одной из последних. Павел Ильич, — надо же, у них одинаковые отчества! — сидел слева от Жени через три человека, а подниматься, говорить о себе стали слева от вожатого, так что выходило, Женя в конце круга. Пим и красотка Аня всячески старались развеселить народ, велели рассказывать о себе подробнее, даже просили стихи почитать — кто что знает, но веселье и непринужденность никак не получались, ничего не выходило из этой затеи, и Женя чувствовал, как недовольны собой, своим сбоем вожатые.

А тишина, небывалая, немыслимая тишина тем временем кончилась, дунул легкий ветерок, зашевелил своими жесткими ветвями, зашуршал кипарис над головой, землю облепили сумерки.

Лица затушевала вечерняя синева, красные галстуки сделались темными, почти черными, только голубые пилотки, рубашки да шорты светлели еще пока, сливаясь в непрерывный во мраке круг, будто в пространстве невысоко над землей лежит большое, живое, слегка шевелящееся колесо.

Неожиданно Женя глубоко вздохнул, почувствовав освобождение. Он заметил, как вздохнули почти одновременно с ним его ближайшие соседи — и еле уловимый шелест пронесся по всему этому кругу.

— Ну! — сказал Метелин. — Смелее! Кто следующий?

Встала девчонка, но лица ее уже нельзя было разглядеть.

— Меня зовут Наташа Ростова, — сказала она каким-то недетским, грудным, глубоким голосом. — Мне кажется странным, что мы так боимся по-настоящему рассказать о себе.

Круг притих, перестал колебаться.

— Это, в конце концов, трусость, — сказала девчонка. — А чего нам трусить? Мы ничего ни у кого не украли. Конечно, мы живем совсем иначе, чем другие… детки, но нам трусить и стыдиться нечего.

Слово «детки» она произнесла с иронией, и Женя подумал, что Наташа подразумевает его. Зато круг шелохнулся одобрительно, соглашаясь с такой интонацией.

— Вот, например, я, — проговорила Наташа. — У меня нет ни матери, ни отца. Мой отец погиб от пули бандита, понимаете? Он мальчиком ленинградскую блокаду — и ту выжил. А тут… Он уже полковником милиции был, и вдруг ему сообщают, что бандит забрался в дом, решил ограбить жильцов, а когда его застукали, то есть… ну, обнаружили, стал стрелять! Из охотничьего ружья! Отец не хотел кровопролития. Он сел в машину такую, знаете, с синей моргалкой, приехал к дому, где бандит, по микрофону сказал бандиту, чтобы сложил оружие. И что за это ему смягчат наказание. И что если он согласен, пусть в окно вывесит полотенце.

Светлый круг уже совсем размыли сумерки, и чем темнее было вокруг, тем голос девочки звучал увереннее и громче.

— Ну вот! — сказала она. — Тут все и кончилось, понимаете? Бандит вывесил полотенце; отец пошел в дом первым, распахнул дверь, и прямо в грудь ему — выстрел. Мама у меня была сердечница. Она узнала об этом и умерла. Сразу же! Не сказав ни слова! А я была в детском саду. Оттуда меня передали в детдом. Ясно?

Женя сидел, сжавшись. Что это за девчонка? Ведь он так и не разглядел ее в сумерках. Видел, конечно, видел, но сейчас, в этом круге, не обращал на нее внимания, и вот какой, оказывается, есть среди них человек.

Ветер шелестел, перебирал кипарисовые ветви, но ребята сидели тихо, не шевелились, настала какая-то растерянность, Павел Ильич и его подручная красотка молчали тоже. Одна только Наташа Ростова не желала никаких пауз.

— Какие вопросы есть ко мне? — сказала она звонко, будто чему-то радовалась, чудачка. Только чему тут радоваться?

Вопросов ей не задавали, и вожатые молчали, ничего не говорили.

— Хорошо! — бойко сказала Наташа. — Раз вопросов нет, я прочту вам стихи. Я их сочинила сама. И посвятила тому бандиту, который убил моего отца, да, не удивляйтесь, именно ему. Называется — «Паразит». Слушайте!

Она на секунду умолкла, наверное, выбирая тон, каким будет читать стихотворение; вслед за своей биографией, конечно, этот тон должен был отличаться чем-то, но никакой перемены не произошло. Стихи она читала точно тем же голосом — возвышенным, приподнятым.

Две руки у тебя. А зачем?Для чего тебе руки, скажи?— Как зачем? Я ведь все-таки ем.Надо вилки держать И ножи!

Две ноги у тебя. Две ноги.А зачем? Ты ответить готов?— Как зачем? Чтобы делать долги,А потом убегать от долгов!

А глаза? Голубые глаза?Для чего? Что ты видишь, ответь?— Для чего? Чтоб тянулась слеза,Чтобы люди могли пожалеть…

А спина? Что носил на спине?Поднял в жизни когда-нибудь кладь?— На спине? А зачем это мне?Ведь спина для того, чтоб… лежать.

Ну а совесть? Как быть тебе с ней?Жить всю жизнь у чужого огня?— Ну и что ж? Разве столько людей,Одного не прокормят меня?!

«Врёт, что сама сочинила», — подумал Женя. Но круг бурно зааплодировал, и он захлопал вместе со всеми.

— Кто следующий? — каким-то хриплым, севшим голосом сказал Пим. Даже в темноте было ясно, что вожатый растерялся, не знает, что сказать Наташе.

Заговорил мальчишка.

— Меня, — сказал он, — зовут Владимир Бондарь. Мой отец служил на атомной подводной лодке. Случилась авария. Он умер от радиации, похоронен в Мурманске. Награжден орденом Красной звезды. Мама умерла от дизентерии.

— Что ты любишь? — слабым голосом сказала Аня.

Голос мальчишки переменился. То он был каким-то неестественным, деревянным. А тут дрогнул, затрепетал.

— Больше всего, — воскликнул мальчишка, — я люблю море!

Павел Ильич! Мы выйдем в открытое море?

Вожатый прокашлялся, проговорил бодро: