Личность и болезнь в творчестве гениев - Олег Ерышев

Бредовые идеи преследования дополняются идеями величия: всевластие врагов-преследователей является доказательством его собственной значимости.

Всеми этими болезненными идеями переполнены его «Диалоги (Руссо судит Жан-Жака)».

Почему же, несмотря на глубоко зашедшую душевную болезнь, книги мыслителя приобретают огромную популярность? Стоит обратить внимание на два момента: предреволюционное время, когда творил Руссо, и его огромный писательский и публицистический талант. Как и большинство описываемых нами гениальных творцов, перо он не оставлял до самого смертного часа. Болезненные идеи чередовались у него с дальновидными предсказаниями о торжестве материалистической философии и о возникновении деспотических государств, основанных на лжи, принуждении и тотальной слежке.

День и час желаемой им смерти Руссо тоже предсказал.

Таким образом, болезненный процесс (шизофренический) может оборвать творчество (К. Батюшков); привести к его оскудению (Н. Гоголь); «сосуществовать» с творчеством (Тассо, Руссо) – причем из них двоих только у Руссо болезненные идеи проникают в творчество.

ЖЕРАР ДЕ НЕРВАЛЬ

Никому не пожелаю пройти через такие испытания

Жерар де Нерваль Дагерротип

Имя французского писателя и поэта-романтика Жерара де Нерваля в настоящее время не очень известно широкому кругу читателей. Во Франции его, конечно, знают лучше. Он был первым переводчиком «Фауста» Гёте на французский язык, причем Жерар Лабрюни (настоящая фамилия будущего писателя) выполнил перевод еще до окончания лицея. Эта работа принесла студенту славу во всей Франции. Он познакомился с представителями парижской богемы и знаменитыми деятелями искусства и продолжил свою литературную деятельность. Выбор для нашего исследования личности Нерваля вызван яркостью его болезненных проявлений, которые он, как немногие (пожалуй, только еще Стриндберг и Гаршин), отразил в своих художественных произведениях. Это был психически тяжело больной человек, который до последних дней своей жизни не прекращал литературного творчества и необычайно красочно описал собственные переживания.

Жерар де Нерваль родился 22 мая 1808 года в Париже, в семье военного врача. Мать умерла, когда мальчику было 2 года, и похоронена в Германии, где семья оказалась во время наполеоновских войн. Образование будущий писатель получил в парижском лицее Карла Великого. Стал изучать медицину, но бросил. В начале своей литературной деятельности завязал дружеские отношения с Т. Готье, В. Гюго и др. Среди его корреспондентов были Жорж Санд и Ф. Лист. С 16 лет сочинял стихи и публиковал их, пытался писать пьесы. В 1828 году он издал перевод первой части «Фауста», восхитивший самого Гёте. Одно время Нерваль был членом «бригады», писавшей для А. Дюма-отца приключенческие романы. Словом, Нерваль был весьма одаренный человек, заслуженно принятый в парижские литературные круги.

Однако довольно рано в поведении Нерваля стали отмечаться странности и неадекватность, которые резко проявились к 33 годам, когда начались его многолетние скитания по психиатрическим лечебницам. Причем в его окружении одни не замечали ранние признаки заболевания, а другие не расценивали их как проявления болезни. Он производил на людей впечатление беззащитного человека, которого легко обидеть, потому писателя нередко называли «наш нежный Жерар». Когда в 26 лет он влюбился в актрису комической оперы Женни Колон, поначалу никто не догадывался о его любви, в том числе и объект чувств. После того как об этом стало известно, многие не могли понять поведения поэта и его высказываний по этому поводу. Любовь была платонической: каждый вечер Нерваль стоял за кулисами только за тем, чтобы взглянуть на свою возлюбленную, которую он позднее в своей незаконченной повести назвал Аврелией. Иногда на улице он принимал посторонних женщин за свою любимую. Когда же между ними возникла короткая связь, выяснилось, что предмет любви вовсе не соответствует представлениям поэта – Нерваль «любил монахиню в лице актрисы». Как уже упоминалось, в 33 года у писателя возникли явные психические расстройства. Вот как он сам описывает один из приступов болезни: «Однажды вечером около полуночи я возвращался в часть города, где жил, когда, случайно подняв глаза, я заметил номер одного дома, освещенный фонарем. Это число равнялось числу моих лет. Опустив глаза, я увидел перед собой женщину с бледным лицом, глубоко запавшими глазами. Мне показалось, что она имела черты Аврелии. Я сказал себе: „Это предсказание ее смерти или моей“. И не знаю почему, я остановился на последнем предположении; я был осенен мыслью, что это должно произойти завтра в тот же час». Ночью Нерваль видел вещий сон на ту же тему. На следующий день вечером, когда приближался «роковой час», он «стал искать на небесах звезду, которую… знал и о которой думал, что она имеет какое-то влияние» (на него. — Прим. авт.). Дальше Нерваль пишет: «Отыскав ее (звезду. — Прим. авт.), я продолжил мой путь по тем улицам и в том направлении, чтобы она была мне видна, идя, так сказать, за своей судьбой и желая видеть звезду до той минуты, когда смерть поразит меня. Дойдя, однако, до соединения трех улиц, я не хотел идти дальше. Мне казалось, что мой друг (действительно шедший с ним. — Прим. авт.) употреблял сверхчеловеческие усилия, чтобы заставить меня сдвинуться с места; он увеличивался на моих глазах и принимал черты апостола. Мне казалось, что место, где мы стояли, поднимается и теряет городской вид; на холме, окруженном безграничными пустынями, эта сцена делалась сценой борьбы двух духов, образом библейского искушения. „Нет, – говорил я, – янепринадлежу к твоему царству небесному. На этой звезде живут те, кто существовал еще до возвещенного тобою откровения. Оставь меня соединиться с ними, потому что среди них та, кого я люблю, и там мы снова должны найти друг друга“».

В этом описании, взятом из повести «Аврелия», мы находим множество признаков психоза, который время от времени возникал у писателя. В первую очередь это галлюцинации (превращение неизвестной женщины в Аврелию, друга – в апостола; изменение окружающего, потерявшего «городской облик»). Отмечаются также идеи воздействия — ощущение влияния посторонней силы (апостол через друга Нерваля старается сдвинуть его с места). Писатель добавляет, что ощущает свое тело наэлектризованным, «способным опрокидывать все». В описании присутствуют элементы манихейского бреда: борьба двух духов, доброго и злого, а в центре этой борьбы обычно находится сам больной. В мышлении Нерваля в это время присутствует своеобразная символика, выражающаяся, например, в оценке цифр, имеющих «определенный смысл»: апостол привел его к соединению трех улиц, борьбу ведут два духа. Эти расстройства, сопровождаемые переживанием экстаза или ужаса, характерны для онейроидного (сновидного) помрачения сознания. Все это в совокупности – признаки острого шизофренического психоза, периодически возникавшего у писателя.

Между приступами болезни он путешествовал, чувствуя себя вначале практически здоровым, хотя прекращение болезненных ощущений воспринималось им как утрата какого-то творческого импульса: «Впрочем, выздоравливая, я утратил это мимолетное озарение, которое позволяло мне понять моих товарищей по несчастью (пациентов психиатрической клиники. — Прим. авт.); идеи, которые обуревали меня, почти все исчезли прочь вместе с горячкой и унесли с собой ту малую толику поэзии, которая проснулась было в моей голове».

Страсть к путешествиям он объяснял желанием избавиться от тревоги, прийти в состояние душевного равновесия. Некоторые больные с этой целью начинают злоупотреблять алкоголем. Нерваль в конце жизни тоже часто пил. Оценивая свои переживания, писатель не может полностью признать их болезненными – явление, постоянно наблюдаемое у больных хроническими бредовыми психозами, которое в психиатрии называется потерей способности критического осмысления болезненных переживаний. «Я был в безумии, это точно, если, однако, полностью сохраненная память и определенная логика мышления, не покидавшие меня ни на минуту, не позволяют охарактеризовать мою болезнь иначе, как этим горьким словом: безумие! Несомненно, для врача это было именно оно, хотя для меня всегда находили более вежливый синоним; для друзей это не могло значить ничего другого; для одного меня это было преображением моих обычных мыслей, сном наяву, чередой гротескных или возвышенных иллюзий, в которых было столько очарования, что мне лишь хотелось снова и снова погружаться в них, ибо физически я не страдал ни минуты, за исключением моментов лечения, которое почитали долгом мне навязывать».

После прекращения наиболее острых проявлений болезни поэт старался скрыть их и «оправдать». Это особенно заметно в его письмах к друзьям и врачам. С первыми он более откровенен. «Я всегда такой же, какой я был, какой я есть, странно только, что меня находили другим в те несколько дней, прошлой весной. Иллюзии, софизмы, самомнение – вот враги здравого смысла, в котором у меня никогда не было недостатка. В сущности, мне снился занятный сон, ияонемжалею. Я даже иной раз задаюсь вопросом, не был ли он реальнее, чем то, что кажется единственно объяснимым и естественным сегодня. Но поскольку здесь (в психиатрической лечебнице. — Прим. авт.) есть врачи и комиссары полиции, которые следят за тем, чтобы поле поэзии не расширили за счет общественных мест, то мне не давали выйти и жить среди нормальных людей, пока я формально не признаю себя больным, что дорого обошлось моему самолюбию и моей честности. Сознайся! Сознайся! – кричали мне, как прежде кричали колдунам и еретикам, и, чтобы с этим покончить, я дал приписать себе недуг, которому врачи нашли определение и который в медицинском словаре называют без разбору то теоманией, то демономанией», – писал поэт еще в начале болезни жене А. Дюма – Иде. Несмотря на некоторые противоречия, из письма ясно, что свои «грезы» Нерваль не считает болезнью и, признавая болезнь, он лишь делает уступку «врачам и комиссарам полиции».