Не поворачивай головы. Просто поверь мне - Владимир Кравченко

Вдруг сказала:

— Степан, гэп вниз, мы падаем!..

Я замер — но не обернулся. Обернуться на монитор значило бы все равно что умереть. Поставить на себе крест. После секундного замешательства продолжил заниматься тем, чем занимался, чувствуя за спиной трельяж из мониторов, ползущий график осцилляции с рухнувшим курсом акций, словно вытянутым вперед и вниз корнем растения, заснятого в рапиде, как в научно-познавательном ролике National Geographic, ощупывающего щупальцем рыхлую податливую материю по имени будущее… Смартфон мой в брошенной на пол куртке заиграл «Взвейтесь кострами, синие ночи!..», а это означало, что дело серьезное. Плевать, плевать… Мы падали, мы летели на крыльях, снижаясь в дурманящую тропическими запахами пропасть джунглей (духи «тропикана» — будоражащие ароматы орхидей), плюнув на убытки, она помогала мне добывать из ее тела то, что нам так не хватало обоим, то единственное, ради чего мы сошлись в этой комнате с видом на падающую ММВБ, как на водопад Виктория. Я не знал, сколько это продолжалось, помнил только, что долго, я словно ворочал тяжелые камни, стараясь не уронить себя, свою честь и доблесть, каждая первая близость с женщиной — это всегда робость и неуверенность, никаких мыслей и воспоминаний, одна работа не за страх, а за совесть…

Черная Мамба вдруг дернулась и крикнула:

— Степан, отскок вверх!..

Я не останавливался, ворочая тяжелые плицы своего парохода, воображая увиденную когда-то в раннем детстве на Волге металлическую сетку машинного отделения в трюме, за которой ходят старинные валы, сочленения тяг, бегают штоки, колеблются масляные шатуны, вертятся колена валов, а под ними мечутся невидимые поршни в цилиндрах, нагоняя пар… Конечная пристань прибытия была уже совсем близко, еще одно усилие, еще десяток-другой ударов плиц по выглаженной воде, как вдруг Черная Мамба рванулась из-под меня и, без всякой жалости выскользнув из объятий, бросилась к мониторам…

— Мы растем, растем, Степан, — крикнула она. — Стата пришла отличная, я месяц ждала этого дня!

Я лежал, уткнувшись лицом в подушку. Куртка валялась на полу рядом с диваном, — оставалось натянуть штаны и поднять куртку с пола, больше меня в этом доме ничего не держало, шагнуть за порог и посильней хлопнуть дверью, ведь не ругаться же матом, мата я не терплю, последнее дело — крыть матом женщину, которую минуту назад любил, я должен был на ней умереть, чтобы воскреснуть для жизни новой, но умереть не получилось, а значит, и воскрешение откладывалось…

ЗДЕСЬ БЫЛ САТАНА

На первом году службы я попал в караул на этот «Чардаш». Там было хорошо: два солдата живут две недели как хотят, спят до отвала, читают книжки, дуются в карты и шахматы, занимаются приготовлением пищи, солдатский санаторий, да и только. В пустой казарме нашел кипу старых газет, самые свежие датировались серединой 60-х — временем свертывания дивизиона, рассортировал их по датам и утро начинал с чтения прессы, просматривая две-три пожелтевшие газеты с портретами первых космонавтов, прежде чем отправить их в печку. Мы толкли сухую картошку в брикетах, варили и мешали с тушенкой. Вода была в цементном закрытом бассейне, странно, но она казалась нормальной, не цвела, хлоркой не пахла. Под казармой жила змея — большая, желтая, вся в пятнах от старости, толщиной с кулак, грелась на солнце и нас совсем не боялась. Обмотав руку снятой с себя гимнастеркой, пробовал змею кормить тушенкой, как собаку, прямо из рук, да она не ела — недовольно отворачивала голову с неуловимо мелькающим язычком. Родилась такая идея от скуки: приручить змею, научить ее за подачку выделывать трюки — чем не мечта? Напарником был повар дивизиона, мой земляк с литературной фамилией Живаго, отпросившийся со мной за компанию отдохнуть от ежедневных борщей-гуляшей. Два центровых львовских файных хлопа, получивших передышку от службы, погруженных с утра до вечера в сладостные молодежные львовские терки.

На закате забирались на крышу казармы — самое высокое место, играли в карты (проигравший на следующий день варил-убирал) и провожали солнце. Вокруг тишина, ни огонька, степь да степь весенняя в оживших травах, тюльпанах, будоражащих запахах и красках, долго еще не хотелось в караулку, долго не спалось. Аэродрома «Юбилейный» еще не было — его построят позже для одного-единственного полета «Бурана», все эту местность займет аэродром. Садящийся в автоматическом режиме «Буран» задумчиво пролетит мимо полосы и уйдет на большой круг над Казахстаном, в ЦУПепанически бросятся к кнопке самоподрыва, но машина опять зайдет на посадку и успешно сядет — встречный ветер помешает сесть с первой попытки, система окажется умней своих создателей. Перед стартом к «Бурану» бочком подберется солдат и, улучив момент, нацарапает пряжкой на термоплитке обшивки: «Дмб-88. Урал!!!», обессмертив себя на все времена. Прилетевшая по тревожной шифрограмме высокая комиссия из Москвы будет срочно решать, что делать — отдельно с «Бураном» и отдельно с солдатом. «Буран» взлетит с корявой надписью на борту, а солдата выпрут из комсомола. (http://buran.ru/htm/firstext.htm)

Наша караульная смена запаздывала, мы не рассчитали с продуктами и несколько дней набирали на свалке высохшие буханки ржаного, обрубали топором корку, мякиш размачивали и ели с чесноком, больше ничего не было. Долго потом не мог чуять запах чеснока. Напарник-повар ходил в степь, ловил молодых черепашек, варил их с диким луком и лопухами со вкусом щавеля, мудрил-колобродил над кастрюлькой, беспокоил запахами, запахи были противней варева, которое ели, разжевывая безвкусное мясо аборигенок Байконура, защищенных панцирем от всех напастей, но только не от солдатского голода. В караулке валялся затрепанный томик Сэлинджера с репродукцией картины Уайета на обложке — фермерский мальчик на пороге сарая, выцветшие брови, волосы, конопушки на лице, совсем рязанский хлопчик, Холден Колфилд, по мысли худреда, макетировавшего обложку той самой первой книги «Над пропастью во ржи» — «Молодая Гвардия», 1965. Если б кто-нибудь сказал в эти дни, что спустя годы буду работать в этом издательстве и этот худред будет моим худредом, я бы решил, что этот человек спятил.

Я навешивал с утра подсумок с двумя обоймами, третью загонял в патронник и, закинув карабин за спину, заткнув Сэлинджера за пряжку, уходил бродить по позициям дивизиона, чтоб залегшие за холмами казахи-мародеры видели, наворачивая кругами, кругами, как готовящийся идти в отрыв спутник, пропадал в степи на полдня. Падал в ковыли, сгребал вокруг себя тюльпаны охапками и читал историю про нахального колючего американского подростка, уже в свои немногие знающего цену всему и все расставляющего как надо, в единственно правильном и пригодном для жизни порядке. Степь цвела тюльпанами, желтыми и красными, встречались еще гибриды в пятнах; вот как стекала талая вода с холмов, унося с собою семена, так и цвела цветными промоинами и островками в низинах, зелень была какой-то несмелой, серо-зеленой, степной, готовящейся уже к недолгой борьбе с навалом палящего солнца, сжигающего все дотла, до сухого былья.

Заблудился раз и сделал остановку на склоне пологой сопки. Прилег, чтоб отдохнуть. Пригревшись на солнце, не заметил, как задремал. Проснулся от пинка, громкой команды над ухом:

— Встать! Кто такой?

Увидел дуло наведенного автомата, один солдат, два офицера, две пушки в петлицах, черных, всё, как у меня. Ракетчики! Объясняю: караулил по степи вокруг дивизиона и не заметил, как заблудился. По их требованию вывернул карманы, снял ремень с подсумком, отдал военник, книгу и СКС. Меня отвели за гребень сопки в караулку с башенно-пулеметной установкой на крыше. Если б я под нее попал — под бессонные зрачки светодиодов, ничто бы меня не спасло, система поражения срабатывала автоматом. Я понял, что забрел к нашим соседям — стратегам. Меня быстро допросили, потом стали дозваниваться в полк на 37-ю, дозвонились наконец.

— Ну что, воин, — сказал офицер в чине полкаша тоном, не предвещавшим ничего хорошего, — залетел ты нехило! Готовься к большим неприятностям — отклонился от маршрута, отдал оружие без боя...

Офицер раскрыл мою книгу и полистал страницы, долго листал, задержался на одной, другой, третьей, что-то прочитал, заулыбался, потом сказал мне:

— Сэлинджера, значит, читаешь? Изучаешь вероятного противника? А книгу-то как замызгали, в руки взять противно…

— Изучаю, — сказал я, — уже прочел и изучил.

— Понравилось?

— Очень понравилось.

— Ну раз понравилось — дуй отсюда, пока цел. И карабин свой забирай.

Офицер отдал мне военник и занялся своими бумагами. Не веря своим ушам, я переспросил:

— Я могу идти?

— Иди. Повезло тебе. Моя дочь по Сэлинджеру писала дипломную работу. Она филолог — неделю назад защитилась, твоя ровесница. Скажи спасибо Сэлинджеру.