Штурман воздушных трасс - Михаил Сухачёв

— Э, напрасно волнуешься, Феликс, — вмешался Наварро. — Пока разведчик вернется к своим и доложит, пока взлетят бомбардировщики, наступит темнота. Бьюсь об заклад, сегодня налета не будет.

— Вспомни Хетафе, Наварро, обстановка почти такая же.

У Прокофьева были веские основания для сравнения и беспокойства.

...Они произвели посадку уже под вечер. Летчики торопились в Мадрид, и поэтому мало кто обратил внимание на появившийся над аэродромом разведчик. Немного спустя франкистское радио передало, что сегодня будет осуществлена бомбардировка аэродрома Хетафе. Несмотря на предложение советских летчиков выкатить самолеты из ангаров и рассредоточить их по всему летному полю, испанское командование заверило, что это очередная провокация франкистов и что уж сегодня-то они наверняка не успеют.

— Разве вы не могли убедиться, что Пекеньо[5] любит много бахвалиться? — успокаивал советских летчиков начальник штаба эскадрильи. — Если верить всему, что он болтает, то давно надо сложить оружие перед его «неисчислимыми полчищами храбрых воинов». А мы их бьем и будем бить.

Так, успокоенные, все и уехали в столицу.

Прокофьев не поехал и рано лег спать. Проснулся он от грохота рвавшихся бомб. В окно было видно, как недалеко, на краю аэродрома, взвилась ракета, пущенная предателем или диверсантом. Описав дугу, она обозначила казарму, где жили летчики. Через минуту рядом с домом взметнулся огненный веер, дрогнули стены, и на упавшего Прокофьева посыпались осколки оконных стекол, штукатурка. Он вскочил, кинулся в дверь и едва успел отбежать метров на двадцать, как был сбит взрывной волной: сзади разорвалась бомба. Гавриил поднялся, когда стих гул самолета. Горели истребители. Едва пламя добиралось до бензобаков, раздавался взрыв и в разные стороны летели огненные факелы, поджигая другие самолеты...

Шахт хорошо помнил злополучную историю бомбардировки аэродрома Хетафе, поэтому поспешил в штаб ВВС, чтобы добиться перебазирования. Вскоре эскадрилья взлетела и взяла курс на полевой аэродром Томельосо.

На следующий день они узнали, что с наступлением темноты их аэродром Альбосете подвергся бомбардировке.

Прошел праздник расы, а Мадрид не сдавался. Теперь Франко уточнил «окончательный» срок захвата столицы, опять приурочив его к празднику, только теперь уже... к 7 ноября, намереваясь тем самым омрачить годовщину Великой Октябрьской революции. Апофеозом этой акции мыслился въезд в покоренную столицу на белом коне, которого заранее привезли в его ставку. Предстоящая церемония была разработана до мелочей. Оставалось самое малое — взять столицу. Эта идея понравилась Гитлеру и Муссолини, которые откликнулись дополнительной присылкой тридцатипятитысячной армии. Большое количество самолетов, сосредоточенных на аэродроме Севилья, готовилось к перелету под Мадрид.

Замысел противника можно было сорвать только немедленным ударом по франкистской авиации. Эскадрильи Шахта и Хользунова готовились к вылету, несмотря на ненастную погоду.

— Как мы отыщем аэродром в таких условиях? — с тревогой обратился Шахт к Прокофьеву.

— Если идти под облаками, аэродром мы найдем быстро. Но ведь он здорово прикрыт зенитной артиллерией — вот что опасно. Еще на подходе можем потерять много самолетов.

— Какой же выход, Феликс?

— Надо идти на большой высоте, — Прокофьев на обратной стороне карты стал рисовать план полета.

...Эскадрилья в плотном строю нырнула в первый попавшийся разрыв облачности. Теперь, за облаками, выход на цель зависел только от него, Прокофьева, от того, насколько точно он выдержит курс, вычислит путевую скорость, найдет необходимое упреждение. От этого зависит не только выполнение боевой задачи, но и его престиж как штурмана эскадрильи. Ведь многие штурманы экипажей и летчики выражали сомнение, когда он сказал, что до цели пойдут за облаками. Следовательно, сейчас в группе все полагаются на него, и, возможно, некоторые штурманы экипажей даже не занимаются счислением пройденного пути.

Над Андалузской низменностью облака поредели, и сквозь просветы Гавриил успел заметить блеснувшую реку Гвадалквивир. Он дал команду на снижение до 1200 метров, прильнул к окуляру прицела и, казалось, перестал дышать. Прямо по курсу была цель. Внизу проплыла полоса местности, похожая на тот кусок карты, который он успел выучить до мельчайших подробностей. Наконец, показались ангары аэродрома. Еще мгновение — и Гавриил рванул рычаги бомбодержателей...

Оторвавшись от прицела, Прокофьев заметил, что кроме дымовых шапок на земле, появились еще шапки в воздухе от разрывов зенитных снарядов. Потом показалось, что самолет летит слишком медленно. Глянув на указатель скорости, Гавриил удивился: 170 километров в час! Он обратил на это внимание Шахта. Тот, в свою очередь, показал на самолет командира правого звена испанца Рамоса, у которого стоял левый винт. Окружив подбитый самолет, товарищи отражали атаки наседавших истребителей. Рамос рукой показывал всем уходить. Но Шахт был неумолим. Все-таки истребители под шквалом пуль держались на почтительном расстоянии.

Наблюдая за противником, Прокофьев сориентировался. До линии фронта оставалось больше сотни километров. Это означало, что надо еще свыше получаса пассивно отражать атаки наседающего противника. Но вот самолет Рамоса, сильно дымя правым мотором, подошел вплотную к Шахту. Затем Рамос поднял руку в испанском приветствии и, качнув крыльями, вошел в отвесное пикирование. Это казалось невероятным. Но Рамос во имя спасения остальных пошел на невероятное.

Теперь, думая о живых, Шахт увеличил скорость до максимальной, и вскоре отставшие истребителя стали едва различимы.

На земле утрата одного из лучших летчиков воспринималась еще мучительнее. Ушла на задний план радость успеха. Перед глазами стояли образ Рамоса, застывшего в испанском приветствии, опрокидывающийся в смертельное пике его самолет, фигура жены Рамоса, привычно находившаяся на балконе гостиницы в окружении кучи детей. Они всегда появлялись на балконе, когда уходили или возвращались с задания самолеты эскадрильи.

Обстановка на фронте требовала максимального напряжения, а самолетов становилось все меньше. Теперь на одной машине в течение дня летали разные экипажи.

В середине декабря 1936 года Прокофьев вместе с летчиком Тупиковым вылетел на разведку железной дороги в районе Мерида — Бадахос. Небо было безоблачное. С большого расстояния хорошо просматривались пыхтящие клубами белого пара паровозы, вагоны, заполнившие станционные пути Мериды. Сбросив несколько бомб и обстреляв из пулемета паровозы, Гавриил дал курс на станцию Бадахос. Здесь он решил сбросить оставшиеся бомбы с первого захода. Хорошо прицелившись, Прокофьев дернул рычаг бомбодержателей. В то же мгновение раздался грохот в левом моторе, и из-под капота потянулся шлейф белого пара. Летчик дал полный газ правому мотору. Он заволновался:

— Феликс, так мы долго не протянем. Есть что-нибудь сносное поблизости?

Прокофьев посмотрел на неприветливое плоскогорье Месеты.

— До линии фронта семьдесят, а там самый близкий аэродром — Сьюдад-Реаль.

Через полчаса полета мотор перегрелся до опасного состояния. Летчик прибрал обороты. Высота стала падать. Вскоре пришлось маневрировать между отдельными возвышенностями, а потом и деревьями. Наконец линия фронта осталась позади.

К маленькой площадке, свободной от валунов, они подбирались уже «на животе». Самолет заскрежетал обшивкой по гравию и остановился. Тупиков выскочил из кабины и, радостный, направился к бегущим навстречу людям. Прокофьев выбраться не мог: заклинило люк. Он хорошо видел, как подскочившие мужчины мигом скрутили Тупикову руки, подтащили его к стене. Еще мгновение, и между летчиком и толпой образовалось расстояние, достаточное для того, чтобы не промахнуться из ружья. У Прокофьева мелькнула мысль, что самосуд на этом не ограничится, то же самое ждет его и стрелка.

— Дай очередь в их сторону! — скомандовал он стрелку.

Толпа шарахнулась. Многие бросились на землю.

Прокофьев как мог стал громко объяснять, что они не мятежники.

Вскоре приехал алькальд[6] ближайшего городка и с ним народные дружинники. Подталкивая вперед Тупикова, с карабинами наизготовку они приблизились к самолету. Прокофьев снова стал объяснять, что они «амигос, русос пилотос». Посоветовавшись, бойцы развязали Тупикова. В ответ на это Прокофьев бросил к их ногам пистолет. Сопровождая свою речь достаточно понятными жестами, алькальд потребовал документы. Но их у летчиков не было. Обстановка мигом накалилась. В толпе снова стали раздаваться угрожающие возгласы, защелкали затворы.