Одинокий - Август Стриндберг

А если и приметишь чье-то лицо позади повозки со скарбом, то уж беспременно – горестное, отчаянное, растерянное. Да только надо же, в конце концов, и переезжать с места на место, и странствовать, иногда необходимо встряхнуться, перевернуть свою жизнь, обновиться, вывернуть всего себя наизнанку. Сам я всю жизнь только и делал, что переезжал с места на место и странствовал, но нынче, в моей тиши и покое, вновь настигли меня впечатления былых скитаний, и впечатления эти сгустились и вылились в строки стихов, которым я дал название «Агасфер» [9]…

Агасфер, иди в скитанье,взявши посох и суму!Жребий твой – не знать скончаньяне дан больше никому.Колыбель была сначала,но концу не выйдет срок;вечно грязь топча устало,много сносишь ты сапог.Ты напрасно ждал Мессию –время грозно шло вперед!Ждешь, что минут дни лихие,час амнистии придет?Мнишь живым попасть в святые,заслужив любовь высот?Прочь стезей глухой и торной!Брось тепло и брось уют!Хлеб забит травою сорной.Гнев властей небесных лют:дом разрушен, как в Содоме,нет детей и нет жены,все сгорело, все в разгроме,сруб и пашня сплошь черны.

Запрыгни в поезд, схватив суму,но назад не смотри понапрасну.Он дает и берет – пой хвалу тому,кто учит бежать соблазна.Не плачут родные, и друг платкомне машет, напутствуя в день предстоящий.Что нам до того? Тем легче потомвыпрыгнуть разом в сей мир леденящий.

И дернулся поезд и ринулся тряско –домов деревянных ползущая связка,с людьми и скотами жилище-коляска…Там почта с трактирами и магазинами,уютные спальни с глухими гардинами.Как город на быстрых колесах, он мчит,и нету преград: он проходит сквозь стены,на гору всползая, змеею шипит,ржет лошадью, в воду входя дерзновенно;шагов семимильных стремительна снизка,и мнится, уж царство желанное близко…Но суше конец, мы пред морем застыли.Плыви, Агасфер, с этим краем простясь,ведь с прежнею жизнью последнюю связьпорвешь и схоронишь в глубокой могиле.

Гляди, как тяжелы облака,валы страшат громадою,то вверх летя, то падая,здесь твердой почвы ни островка,ни мига покоя для бедняка.Что день, что ночь, что явь, что грезы-мороки;то вверх, то вниз, то взад, а то вперед;повсюду скрежет, скрипы, взвизги, шорохи;болты и скрепы точит, тросы трет.Мученье тела и души,плавучее орудье пытки!Сам над собою суд верши,внимая воплям волн в избытке!Ты веришь, что близок спасительный брег?Не к суше судно стремит свой бег –капитан ведет нас в море открытое;руку помощи он отвергает вовеки клянет островов спокойствие сытое,ибо море лживо, но суша лживей.Попутный ветер? В свежем порывеумей различать его страсть к наживе!…

В путь! В это поле серо-зеленое,где пашет корабль, где облако сеет,но в бороздах всходы не зазеленеют,ничего не родит эта гладь соленая.Небосвод похож на брезент, что сшиткак укрытье от порчи дождя и града.А кто-то подумает: он защититнебесную синь от дыма и чада,чтоб не стать ей засиженной мухами, пыльной,оградиться от сглаза злобой всесильной.

Агасфер, застынь у штевня,взор стреми к стальной воде,сжав кулак в тревоге древней,скрыв уста в седой браде.Грез не стало и видений,пламень памяти угас,от надежды нет и тени,явь – лишь сей текущий час,час, который длит мученье,в коем смысла не найдут,смутный, словно наважденье,мертвый, как без кремня трут.В черноту глядит пустуюузник палубы в тоске,но тоскует он впустую,как утопленник в мешке [10].

V

После несчетных возвратов холода наконец возобладала весна, однажды утром брызнули листьями почки лип на любимой моей широкой улице, и отныне я благоговейно шествую в праздничном зеленом сверкании, которое так приятно для глаз. Недвижен и ласков воздух, ноги ступают по мелкому сухому песку, дарящему ощущение чистоты. Подобно первому снегу по осени, молодая трава скрыла от взора прошлогодние листья, мусор и грязь. Оделись скелеты деревьев, и над берегами залива густой нежной дымкой зазеленел лиственный лес. Прежде подгоняемый холодом, ветром, я теперь прогуливаюсь не спеша, могу даже посидеть на скамейке. Под вязами у моря полным-полно скамеек, и на одной из них сидит в расстегнутом плаще мой неизвестный недруг, тот самый человек с желтым лицом, и читает газету. Сегодня я даже по одному названию этой газеты вижу, что мы с ним и вправду враги. А когда он поднял взгляд от газеты, мне показалось по его глазам, будто он вычитал в ней про меня что-то очень приятное для себя и полагал, что я уже принял этот яд или в скором времени должен буду принять. Но он ошибался, я никогда не беру в руки эту газету.

Майор сильно похудел и, видно, с тревогой ждет лета. Должно быть, ему все равно, куда ехать, да только уехать необходимо, чтобы не очутиться здесь в полном одиночестве и не чувствовать себя пролетарием. Нынче утром он стоял на мысу и считал легкие волны, что-то лепетавшие прибрежным камням, а временами вдруг принимался размахивать палкой, так просто, без всякой цели, чтобы хоть чем-нибудь да заняться.

Внезапно с другой стороны залива послышался звук трубы. Майор встрепенулся, из-за холма вынырнули каски всадников, Он мчался по нему, будто в атаку, так что дрожала земля, и широким строем под громкие крики, грохот и звон оружия уносился все дальше. Майор ожил, по его кривым ногам я увидел, что он служил в кавалерии, может, это проскакал его полк, от которого нынче он был отстранен, – так сказать, отлучен от дела, выброшен из игры. Что ж, такова жизнь!

Моя колдунья обычно не меняется от зимы к лету, а все же она заметно сдала за эту зиму, так что теперь ходит с палкой, кстати, возникает она лишь раз в месяц, не больше, но притом все так же принадлежит к кругу моих безмолвных знакомств, как и Владычица Мира с ее собачками.

Однако с приходом солнца и весны новые прохожие вторглись в наш круг, и для меня они все равно что незваные гости. Настолько разрослось собственническое мое чувство, что я и эту утреннюю прогулку в здешних местах начал считать своей собственностью. Я и вправду стал косо посматривать на новых прохожих, а впрочем, я почти и не смотрю на них, я настолько нынче углублен в себя, что не хочу вступать в контакт с людьми – даже переглянуться с кем-то из них и то неохота. Но люди почему-то требуют хоть такого сближения, неблагосклонно отзываясь о тех, кто «никого не замечает вокруг». Почему-то они считают, что им дано право заглянуть в душу каждого встречного, а я вот никак не пойму, кто мог дать им такое право. Я же воспринимаю такой взгляд как вторжение, как своего рода насилие надо мной, по меньшей мере как назойливость, и в юности я замечал,, что люди различаются по тому, глядят они на тебя или же нет. Теперь мне сдается, что переглянуться на улице с незнакомым прохожим – все равно что сказать: будем друзьями, – и все тут! Но у некоторых такой вызывающий вид, что я не могу заставить себя заключить с ними этот безмолвный дружеский союз – уж лучше равнодушие, на худой конец – даже вражда, потому что друг всегда приобретает влияние на меня, а мне этого не надо.

Нашествие новых прохожих, к счастью, всегда случается лишь весной – летом все посторонние уезжают за город, и дороги пустеют, становятся такими же безлюдными, как зимой.

И вот наконец пришло долгожданное лето. Оно просто наличествует, как некий свершившийся факт, и уж никак меня не волнует, оттого что я живу только моей работой, в общении с самим собой, то заглядывая вперед, в близкое будущее, то мысленно возвращаясь в прошлое, к моим воспоминаниям, и с ними я поступаю как с кубиками в игрушечном строительном наборе. Многое можно сотворить из них: одно и то же воспоминание по-разному используется в каждом создании моей фантазии, поворачивается разными гранями, окрашенными в разные цвета, и коль скоро число этих сочетаний бесконечно, я, увлеченный своими играми, постигаю ощущение бесконечности.

Никакого зова природы я не чувствую, лишь изредка что-то начинает мучить меня, словно я уклоняюсь от какого-то долга, непременная прерогатива класса, к которому причисляют меня другие, тогда как, на мой собственный взгляд, я стою вне общества. Да и пустынно как-то вокруг и уныло, знаю ведь я, что все мои друзья покинули город. Разумеется, я не искал их общества, когда они были здесь, но я знал, что они рядом, и мог думать о них и мысленно устремляться к ним на улицу такую-то и такую-то, но нынче я потерял их след.

Я сижу за письменным столом и смотрю на залив, один из заливов Балтийского моря, который синеет в просвете между гардинами; по ту сторону воды виден берег, покрытый темно-серыми, почти черными скалами, до круглоты обкатанными волной; внизу, у самой воды, сверкает белая линия пляжа, а над скалами высится темный еловый лес. Временами меня неудержимо тянет туда. Но тут я просто беру в руки бинокль и, не сдвинувшись с места, переношусь в этот пейзаж. Я бреду по прибрежной гальке, там, где под ольхами, под выскобленными до блеска досками забора, среди тростника и иссохших трав, растут желтые цветы лихниса и красные – дербенника иволистного. На горном склоне, в просвете между выжженным и свежим лишайником, папоротник, будто плющ, заглушает горечавку; по краям – несколько кустов можжевельника, и глубоко-глубоко можно заглянуть в ельник, особенно вечерами, когда солнце стоит уже низко. И вижу светло-зеленые своды в том ельнике, палаты, мягкие мхи и редкий подлесок из осин и берез.