Юрий Данилович: След - Андрей Косёнкин

- Брат мой, - обернулся на Данилу Андрей.

- Брат мой, - весело повторил Дюдень.

- Москва - город его, - повёл Андрей рукой округ.

На холмище, теснясь, стояли дома, в Занеглименье тянулись слободы.

- Мал городок, - кивнул Дюдень.

- Просит не зорить его, брат-то, просит город не жечь, - пояснил Андрей Дюденю.

- Не жги, - легко согласился Дюдень. - Якши есть города, ещё пожжём.

- Нет, - засмеялся Андрей. - Али я тебя зря сюда вёл? Виноват он передо мной.

- Тогда жги, - засмеялся Дюдень.

- Да чем виноват-то, брат? - одними губами прошептал Даниил.

- Не виноват, так будешь ещё виноват, а, Даня? - осклабился Андрей и вдруг, ещё более переменившись, пострашнев лицом, поднял руку с плетью, точно хотел ударить Данилу, яростно крикнул: - Жги! Лучше б ударил!

Тут и для Москвы час судный грянул. Как снег, запорхал по улицам пух из перин, полетели замки с закромов, взвыли бабы, точно на кол вздёрнутые на привычные к насилью ялды татарские, в безысходном отчаянии хватались мужики за топоры и рогатины, ан поздно! Никто, ить, и не спохватился заранее, жители-то, как и сам князь, до последнего мига надеялись на братнюю приязнь, на то, что старший не подымет руку на младшего. Ан поднял!

И Москва обезумела от ужаса…

Больно глядеть на людей своих, которым не в силах помочь, и Даниил, как заклятие, в которое, впрочем, не верил, все твердил:

- Не губи, Андрей! Останови, брат, побоище!

- Ништо! - дико кривя лицо, смеялся Андрей. - Ты, брат, жадный - ещё наживёшь!

А потом полыхнула родимая. От самого Загородья, по краю Неглинной и до кремника…

По сю пору у князя Данилы Александровича дух от того пепелища словно в ноздрях застрял. Лишь подумает, тут и вспомнится…

Если честно, не впрах Андрей Москву разорил - чуток помиловал. Другим-то хуже пришлось…

Четырнадцать городов с ходу с пылу взял Андрей с дюденевскими татарами, нигде не встретив сопротивления.

Изрядное огорчение доставили князю и его татарам переяславцы. Как раз от них ждал он упрямства, потому как Переяславль был не только богатейшей, но и наипреданнейшей вотчиной Дмитрия. К тому же город с одной стороны был надёжно укрыт непролазными болотами, с другой - Клещиным озером, да и сам, помимо глубокого рва и высокого вала, обнесён крепкой городней из дубовых дерев о двенадцати башнях. Как знать, прояви переяславцы мужество, может, и сникли бы татары под его неприступными стенами.

Однако горожане поступили иначе: они просто ушли из города за болота в глухие леса. Все ушли, как один. И унесли с собой все, что могли. А чего нельзя было унести, прикопали.

Переяславль встретил Андрея распахнутыми воротами. Впервые не Андрей смеялся над покорённым городом, рабски упавшим ему в ноги, а непокорённый город потешался над ним.

Уныло рыскали татары по пустынным, без меча вымершим улицам. Если где и осталась позабытая в спешке курица, так и она, чуя смерть, не квохтала…

Но куда большая досада ждала татар и Андрея в Твери.

Именно сюда стёкся битый народ со всей Низовской земли, в последнем отчаянии всё же решивший дать отпор Городецкому князю. Надежда приходит к тем, кто теряет, великая надежда рождается тогда, когда кажется, что уже больше нечего терять. А ещё надежда приходит тогда, когда в мир является тот, кто Божией волей даёт надежду.

Ко времени Дюденева похода Михаилу Ярославичу Тверскому едва минуло двадцать. Вроде бы не возраст для мужа - надежды Отечества. Однако ж и назаретский младенец, сам ещё не зная про то, дал веру многим и ужаснул царя Ирода. Михаил обладал странной силой внушать надежду. А ещё как человек, Божией милостью поднявшийся над своим временем, одним он внушал верную и трепетную любовь, другим столь же яростную ненависть. Словно по сердцу его раскололась Русь на две непримиримые половины.

Впрочем, трещина та, тот бесовский разлом произойдёт потом, куда как позднее, а пока под имя его и стяги сбивались в Тверь те, кто готов был умереть, но не сдаться, потому что верили (ну откуда взялась та вера?), что молодой Михаил непременно встанет щитом на кровавом пути татар.

Город готовился к обороне. Перед невысокой, приземистой - не в пример переяславской - крепостью раскатали по бревну подгородские избы. К городской стене свозили котлища, смолу, дрова для костров. Из Князевых складниц выдавали пришлым охочим людям броню и оружие. Жив будешь - вернёшь…

Здесь были добежавшие с пожжённой Руси владимирцы, юрьевцы, можайцы, звенигородцы, кашинцы, москвичи… То ли был не первый единодушный вздох Руси, отчаявшейся от татар?

То ли был не всллеск возмущения безумной властью Александрова рода?

То ли был не первый знак единения, на который уповал и к которому впоследствии всю жизнь пытался привести Русь Михаил.

В решимости умереть, но не принять позора тверичи и прочие люди ждали татар… и с надеждой, более похожей на жажду чуда, ожидали возвращения князя своего Михаила, пребывавшего в Орде. В общем-то надежды на то, что хан отпустит от себя Михаила тогда, когда по его же воле городецкий князь палит Русь, не было никакой. Да коли и отпустит, так всё равно ему уже не поспеть, потому как Андрей с татарами стоял в дне пути от Твери.

Но - от Господа наши шаги! - было явлено чудо: в канун Рождества, в звон колокольный, в слёзы и ликующий крик взбодрённого одним его видом народа с малой посольской дружиной на запалённых конях въехал в Тверь князь Михаил Ярославич!

Успел!

А в Рождество - разве то праздник Дьяволу? - к городу подступил Андрей.

Щерясь довольной ухмылкой, верхом, по-хозяйски, со свитой прихвостней и татар подъехал он к воротам:

- Отныне не Митька, я - великий князь на Руси. А ты мой сыновец, Михаил. Покорись! Открой ворота! Богом клянусь, не нанесу урона…

- Нет у того Бога, кто в храме кровь льёт, - перебил его Михаил. - Пожги Тверь, пёс, как всю Русь пожёг, я и тогда не поклонюсь тебе, потому что не в силе правда…

- Врёшь, врёшь! - захлебнулся в истошном, бешеном крике Андрей, словно слова Михаила ожгли его раскалённым железным прутом.

И тронулась на непокорный город непобедимая, искусная в битвах татарская сила.

Но вот что удивительно: как ни ломили татары Тверь, накатывая лава за лавой на её неказистую, обмазанную глиной крепосцу, а обломали об неё копья.

И потом, как ни бесился Андрей, кривя морду и дёргая шеей, требуя от Дюденя новых решительных приступов, царевич лишь усмешливо качал головой. Скупился он на татарскую кровь, которой и так под Тверью было довольно пролито. К чему биться, когда в другом месте без боя и вдвое дадут?

К тому же помнил царевич Чингизову мудрость: Сила крепостных стен не более и не менее мужества их защитников…

- Будет, князь, тебе, ладно! Потом ещё возьмём тебе эту Твердь. А ныне князь её крепок - тебе не по зубам…

Дело то, конечно, давнее, но важное и для того, что случится далее, а потому обойти его взглядом никак нельзя.

После Твери татары уж нехотя добрались до Торжка, где их и Андрея ждали предусмотрительные, когда надо, новгородцы.

Новгородские послы уверили Андрея в полной их ему преданности, а от Дюденя отбоярились откупом.

Татары, довольные тем, что добыли, как ни упрашивал их Андрей идти дальше, отбыли восвояси. Они своё дело сделали: сколь смогли, столь крови и пролили, сколь сумели, столь и пожгли, словом, Русь разорили, страху нагнали, а над разграбленной и омертвелой Русью вновь поставили полоумного городецкого князя.

- Андрей распорядился исконной дедовой и отцовой землёй по-своему: отдал Переяславль Федьке Чёрному - за услуги.

Сам сел на раскоряку в Великом Новгороде и Владимире - вокняжился!

А дальше, что делать, когда душа - не душа, а губка ненапитаемая, сколь крови ни лей, все ей мало! Ить, не утолил Андрей злобы-то - брата-то не достал! Вон что грызло его боле всего! Ни власти, ни славы и почестей он искал, а только братовой крови! Впрочем, какая уж слава…

Дмитрий же всё это время отсиживался во Пскове у верного тестя Довмонта. Но сколько он мог так сидеть на горьких чужих хлебах? Он, Дмитрий, сын Александра, великий князь, гроза немцев и прочих латинов!

Как ни упрашивала его дочь Мария остаться, как ни уговаривал Довмонт не покидать Пскова, лишь только схлынула татарва, Дмитрий пустился в путь. Знал, что путь тот последний, но не мог поступить иначе. Уже не о великом княжении помышлял, какое уж здесь великое княжение, - одного хотел: спасти отчину от жадных Федькиных рук.

Что он оставит после себя последнему[26] сыну Ивану - славу героя Дерпта? Пошто ему та слава отцова, когда сам Иван слаб, болен, безволен, непутен? Славы не приумножит, а отца проклянёт, оставшись без вотчины. Андрей-то, как Переяславль Федьке отдал, вывел Ивана, как послушного телка, в Кострому… Нет, всяко надо было выручать для себя достоинство, для Ивана Переяславль.