Юрий Данилович: След - Андрей Косёнкин

Туда-Менгу дал Андрею татар.

Дмитрий снова бежал.

Но теперь он бежал к могучему хану Ногаю. Ногай, женатый на дочери византийского императора Ефросиний Палеолог, принял опального великого князя с честью. И тут же дал ему свои полки на Андрея. Ему, пасынку власти, лишь личной доблестью поднявшемуся вровень с самой Золотой Ордой, было крайне любопытно хотя бы косвенно столкнуться с золотоордынцами на русском просторном поле.

После такого внезапного хода Ногая Туда-Менгу признал свою ошибку и отозвал ордынские войска от Андрея,

А кто был Андрей без татар? В бессильной злобе грыз он ногти и плакал, и слёзы катились по сведённой судорогой щеке.

«Как? Я - Авель? Я - Авель? Не хочу, отвергаю то, Господи!..»

А Дмитрий, теперь уже на ногайских конях, снова въехал в великое княжение. И в бесславие.

Княжение-то он вернул, а достоинство своё уронил. Потому что сравнялся с братом в средствах борьбы.

И всей Руси стало ясно, что ни тот князь, ни этот, лишь татары - владетели!

Ну и далее всё шло тем же печальным чередом.

От Ногая Дмитрий вернулся уже не доблестным князем, чьи помыслы были велики и определялись лишь выгодой для Руси. Сломался Дмитрий Александрович, как ломается крепкая ветвь на древе. Обида застила взгляд, месть поселилась в душе. Он не понимал, а потому не мог простить бездумного предательства новгородцев, ради которых жизнь был готов положить, он не понимал и тем более не прощал коварного лихоборства младшего брата. Хотя в угоду тем же татарам - ишь, миротворцы - братья заключили промеж собой лицемерный мир. Но оба знали, как мир этот дёшев.

Андрей за спиной у Дмитрия переговаривался с новгородцами; Дмитрий, предвидя такое развитие событий или даже осведомленный о тех переговорах, принудил Андрея выступить вместе с ним против новгородцев. Дмитрий на сей раз был в силе, и Андрей, не довершив одного предательства, пошёл на другое. Впервые совместно братья крушили Русь. Новгородские волости были опустошены. От этого опустошения чувство мести одного отнюдь не утишилось, а злоба другого только окрепла.

Дело в том, что пока Андрей ходил со старшим братом на Новгород, двое Дмитриевых переяславцев, из самых прытких, добежали до Костромы, где в ту пору укрывался на время предусмотрительно отставший от своего князя верный боярин и мудрый советник Семён Тонилиевич. Переяславцы - ночью, точно тати[22], тайно проникли в дом и тихо, недолго разбирая вину, удавили боярина ремешком.

Здесь Андрей опять побежал за татарами, привёл какого-то непутного царевича с непутными воинами, которые согласились пойти с ним, как выяснилось, не для войны, а только для грабежа. Дмитрий этих татар легко рассеял. Новгородцы вновь приняли Дмитрия, на сей раз на всей его воле.

Но Дмитрий-то, вместо того чтобы теперь во благо направить данную ему волю, все ещё подвластный обиде, вспомнив, как когда-то его отец расправлялся с неугодными новгородцами, все свои силы направил на месть.

А в Новгороде-то как: сегодня одного за дело с моста сбросили, завтра на Торгу десятерых без дела убили. И пошёл конец на конец. А на вече не сыскать виноватых. Кое-как, меняя посадников одного за одним, остановил жёсткую вольницу, которую сам и возвёл в закон.

Но и того показалось Дмитрию недостаточно: пошёл мстить на Русь тем, кто когда-то был у его брата в складниках. Да начал-то не с того: напал на Михаилу Тверского, который к союзу с Андреем вовсе не мог быть причастен, хотя бы потому, что в ту пору, когда встретились Дмитриевы и Михайловы войска у Кашина, ему едва минуло пятнадцать лет. А ведь то брат его умерший Святослав Ярославич да, между прочим, князь московский Данила выступили против Дмитрия и то лишь за страх перед Андреем, который тогда как раз был в милости у хана Менгу-Тимура!

Однако у Кашина разошлись без боя. Как уж там промеж ними было - только Дмитрий отступил без достоинства. И там местью не напитался.

Кто следующий? Да - никто! Потому что у власти Дмитрий оказался безвластен. Вот она - русская власть, кажется, держишь её в руках, а она утекает, сыплется, как песок промеж пальцев. И чем сильнее сжимаешь, тем скорее утекает, и слабеют, слабеют пальцы!

И ведь все понимает Дмитрий: теперь его, героя Дерпта и Раковора, помешавшегося на мести, ненавидят так же, как брата, ополоумевшего от крови и зависти.

«Господи! За что караешь слугу Твоего? Освободи от злой тяготы - дай в сердце мир. Ведь не того желал, не того! Истинно отречься готов! Схимы жажду - всю жизнь грехи пред Тобой буду замаливать, ибо грешен! Но как уйти, Господи? На Андрея Русь оставить? На пса безумного? Ведь знаешь Ты, Господи, не зверь он, ибо зверь чужой муке не радуется, враг он Твой, Господи, ибо знаю - он от Врага твоего…»

Глава седьмая

Капризна татарская милость. Хан Ногай резко переменился в своём мнении о Дмитрии.

Способствовали тому многие обстоятельства, главным из которых, наверное, стала женитьба красавца Фёдора Чёрного на Ногаевой дочке.

Фёдор Ярославский был вечным и главным складником городецкого князя, и, став ханским зятем, он сделал все для того, чтобы долгий кровавый спор решился в пользу Андрея. И вряд ли ему пришлось прикладывать к тому особенные усилия. В данном случае Ногаю не было решительно никакой разницы, кто возьмёт верх в этой братской сваре. Да, знать, и время пришло пополнить ханскую казну награбленным серебром, а Каффский невольничий рынок русскими пленными.

Теперь, по слову Ногая, Андрей вёл на Дмитрия огромное татарское войско под водительством царевича Дюденя.

Всё было страшно: и Баты, и Неврюй, и первый Андреев поход с татарами, и Дмитриевы ногайцы, однако Дюденево побоище, возможно, было наихудшим. Впрочем, как и всякая новая беда в сравнении с предыдущей, раны от которой уже запеклись.

Андрей в том походе окончательно остервенился и потерял остатки того, что делает человека похожим на человека.

Коломну пожгли, баб и невинных дев насиловали в алтарях, подтираясь от девственной крови воздухами[23] да ласковой пеленой с образов, причет церковный резали тут же, иконы выламывали из серебряных и золотых окладов, жгли и топтали ногами, драгоценные потиры[24] и чаши, хранившие ещё капли святой воды, валили в мешки, соперничая в бесовской удали на потеху вмах рубили головы детям. Пьяный от крови и власти, Андрей глядел на то, дёргая сведённой судорогой шеей, щерясь жуткой улыбкой…

Далее - Владимир. То же, да хуже: в Богородичной церкви выломали золотой пол. И вновь насилие, вновь безмерная кровь…

Волок-Ламский сожгли.

Москва на пути. Как не проведать брата? Али он лучше прочих?

О, помнил то Даниил…

- Богом прошу, на колени встану - не жги град! Я ж тебя встретил хлебом-солью, как брата!

- Отчего ж и не встретить, коли я тебе брат?

- Андрей, милый, я ж ту Москву сам, как мужик по бревну, из небыти поднял! Не зори, дай крепости взять!

- Крепости тебе? Чтоб с Митькой против меня пойти?!

- Да я же по воле твоей у Дмитрова вместе со Святославом Тверским ветрел тогда Дмитрия, ну, попомни то!

- Помню, как не помнить! Встренуть-то вы его встренули, да чтой-то биться не стали! Хитришь, Дан, тогда уж на Митькину сторону глядел! Али не так?!

«Так, так! Не по воле своей встал тогда против Дмитрия, из страха перед тобой, пёс! Кабы не страх, так тогда ещё переметнулся на его сторону - он старший, он прав!»

Данила прятал взгляд, а Андрей плетью поднимал его подбородок:

- Что глаза-то воротишь? Знать, виноват!

- Да в чём моя-то вина: носу из Москвы не казал, веришь ли, как холоп у чужого хозяина, все эти годы лишь спину гнул. На что? На пожар?

- Огня боишься? Труслив ты, Данила, не в батюшку, - ощерился и задёргал шеей Андрей. - Ступай за мной.

Данила шёл по сеням, уткнув невидящий взгляд в узкую Андрееву спину, готовый руками разорвать ненавистную, в вспученных жилах шею.

«Сам-то в батюшку, что ли? Али батюшка такой пёс был?» - рвались по уму несвязные бессильные мысли.

Следом за Андреем вышел на крыльцо^ как выволокли. Во дворе татары галдят, вьются на малых кониках - слова князева ждут.

Подъехал Дюдень - парнишка лет восемнадцати, утянут в мех, опушка соболья, на груди золотая панагия[25] не иначе как из Владимира, лицо голое, зубы белые, глаза усмешливые.

- Брат мой, - обернулся на Данилу Андрей.

- Брат мой, - весело повторил Дюдень.

- Москва - город его, - повёл Андрей рукой округ.

На холмище, теснясь, стояли дома, в Занеглименье тянулись слободы.

- Мал городок, - кивнул Дюдень.