На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни - Валентина Мухина-Петринская

То, что я прочла, буквально потрясло меня. Все эти годы мы жили в Феодосии, в получасе езды от любимого писателя. Время это было тяжелое, и мы часто голодали. Помню, в 1932 году продали на толкучке все, что у нас было, кроме книг. Летом варили щи из лебеды. Однажды так получилось, что мы со вчерашнего дня совсем ничего не ели. К вечеру маме удалось занять пять рублей. Мы втроем — я, мама и сестра — отправились на базар. Дорогой мы сговорились, что купить: две ржаные лепешки (по два рубля штука) и кучку хамсы за рубль. Но при входе на шумливый феодосийский базарчик какой-то красноносый пьянчуга в разлетайке предложил нам «Золотую цепь» Грина.

Я сразу так вцепилась в книгу, что мама, взглянув на меня, поняла — добровольно я ее не отдам, и со вздохом протянула владельцу «Золотой цепи» пять рублей.

Весь вечер мы по очереди читали вслух. Гудело море, ветер стучал по кровле оторвавшимся листом железа. Мама слушала, ахала, восторгалась, а сама лазила по ящикам в поисках съестного и вдруг нашла огромную пачку фруктового чая. Мы бережно разделили его на три части, съели и продолжали читать. Нам так понравился этот роман, что, и лежа в постели, мы продолжали о нем говорить. Мы почему-то думали, что такой чудесный писатель, как Грин, живет в Москве. А он был так близко! Да мы пешком бы к нему пошли, если бы только могли подозревать, что он одинок и нуждается в любви и восхищении…

И вот в карцере мне опять стало обидно за Грина, и я начала слагать о нем поэму. Я толкалась беспорядочно из угла в угол и бормотала рождающиеся слова:

Забытый городок. Весь в зарослях ореха.Бегущие холмы и старый тихий дом.Здесь каждый вздох повторит смутно эхоИ листья осенью шуршали под окном.Одна гравюра в комнате пустынной —Портрет Эдгара По —И яркий лунный свет.Здесь умирал в печали неизбывноймечтатель, нищий и поэт.Мечте своей до смерти верный,Непонятый, как Дон-Кихот,Тоску и боль вкусив без меры,В последний уходил поход.Жизнь, полная невзгод, обид и муки.Одна мечта ему безмерно дорога.Никем не слышимые впитывал он звуки.Незримые он видел берега.Лишь родины его белесые леса.Печаль и ложь приземистых построек,Какие звали голоса!.. Как долог день,И сумрачен, и горек.А голод цепкий и упорный,Что гложет до бессильных слез.В ночлежке тесной и зловоннойПочуять свежий запах роз.Бродяги с ним делились водкой.А ночью драки на песке.И, скорчившись, дрожать под лодкойИ зубы стискивать в тоске.Труд непосильный и бесплодный.Дороги, тюрьмы, ссылка, нищета.Искусством он, униженный, голодный,От жизни заслонился, как щитом.И расцвели невиданные склоны.К ним алые скользили паруса.Могучие солевые циклоны,Тропические яркие леса.Шел по холмам бродяга беззаботный.Он песнь веселую с рассветом заводил.Матрос по гавани блуждал, ища работы,И золотую цепь случайно находил.Там чистая Ассоль, как он, мечтать умелаИ чуда ждать,Как завтрашний ждут день.И песнь о счастии навстречу ей гремела,И звали паруса под радостную тень.И на прибрежии из бревен старый дом,Где полка книг и шкур звериных блеск,И с другом пополам распить бутылку ромаИ слушать в тишинеПрибоя мерный всплеск.Крепчает ураган.Поскрипывают снасти.Поет Бит-Бой, прощаясь навсегда.Не молит он униженно о счастье,Хоть жизнь его —Дорога никуда.

Поэму эту я закончила уже в лагере. Писала на фанерке вместо бумаги, потом запоминала наизусть. Помню, что женщинам в нашем бараке очень понравилась, почти до слез. Может быть, они нашли что-то общее в судьбе Александра Грина и своей…

Дорога никуда… Неужели и моя жизнь окончится дорогой никуда и я, подобно Тиррею Давинанту, погибну в тюрьме?

Я вдруг почувствовала полное изнеможение. Ноги уже не держали больше. Они распухли и почернели, стали как чугунные. Лечь на цементный пол? Можно застудить почки или легкие. В конце концов я упала. Не знаю, был ли это день или ночь. Наверное, уже прошло двое суток, потому что мне дважды приносили пищу: кружка леденящей воды и триста граммов хлеба. Есть мне совсем не хотелось, только спать… Меня мучительно лихорадило.

Я легла на бок, подложив под голову руку и поджав окоченевшие ноги. Но только я заснула, ноги стало сводить судорогой. С криком я проснулась и начала растирать икры. Внезапно мне пришло в голову: может, Маргарита в соседнем карцере и мучается рядом со мной? Я попробовала постучать в стены, но никто не отозвался.

Тихо и холодно, как в могиле.

Зачем это всё? К чему эти бесполезные страдания? Кому от них польза? Родине? Народу? Партии? Во имя чего меня так мучают?

Потом я вовсе потеряла всякое представление о времени…

Мне казалось, что прошло много дней, меня здесь забыли и бросили умышленно, пока не умру.

У меня начиналось что-то вроде бреда, я слышала, как разговаривают дома мама, сестра Лика, брат… Они не знали, что я их слышу. Они, кажется, сидели за столом и говорили о самом обыденном. Лике нужно было купить пальто. Потом мама спросила: сколько времени и сколько еще ждать?

Было так необыкновенно отрадно слышать родные голоса, что я сидела на цементе и улыбалась от счастья. Я могла бы продлить это, но подумала, что так, чего доброго, и с ума можно сойти. Кое-как поднявшись с пола, я опять встала на мои бедные почерневшие ноги.

Я начала громко читать «Флейту позвоночника» Маяковского, и голоса умолкли. Что ж, я сама их прогнала. Надо было бы послушать еще, хоть часок! Не сошла бы сразу с ума!

И тогда меня охватил гнев на людей: горькое сознание их жестокости. Живут как ни в чем не бывало! Ходят по улицам, работают, женятся, радуются — равнодушные, бессердечные, всё оправдывающие. Это был первый и последний раз в моей жизни, когда я осудила народ. Никогда не забуду поистине страшного чувства одиночества, охватившего меня, едва я осудила народ. Значит, до сих пор, и в тюрьме, я была с ним, сама — народ, как частица его тела.

Я снова засыпала, сжавшись в комочек на цементе, пока спасительная судорога не будила меня, совсем охладевшую.

Опасный это был момент, когда могла охладеть и душа. И уже почти охладела. И вдруг открылось окошечко в железной двери и я увидела смущенное лицо конвойного. По виду это был паренек из деревни: простодушный, веснушчатый, с детскими пухлыми губами. На вздернутом носу выступили бисеринки пота: он сильно волновался. Надзирателям категорически не разрешалось вступать в разговоры с заключенными, и он торопился.