Огонь - Софрон Данилов

Время было позднее, никаких посетителей, даже случайных, Семён Максимович не ждал и был крайне удивлён, увидев на пороге главного врача.

— Сусанна…

— Торопишься? — спросила Черемных и тяжело опёрлась рукой о край стола.

— Да домой надо… — начал было Нартахов и осёкся. «Похоже, верно говорит моя Маайа, — подумал Нартахов, — что я хоть и дожил до седых волос, а всё ещё ума не нажил. Ведь с бедой пришла женщина…»

Приисковый посёлок небольшой, и Семён Максимович в тот же день узнал, что муж Сусанны Игнатьевны уехал в район, заявив, что больше он сюда не вернётся. Нартахов тогда подумал, что это обычная размолвка, и не очень-то обеспокоился за судьбу Сусанны Игнатьевны. Но вскоре из отдела кадров комбината пришла телефонограмма, в которой просили выслать личное дело инженера Васильева в связи с переводом его на другой прииск. И тогда ещё Семён Максимович думал, что человек опомнится, вернётся, Но время шло, а Васильев не возвращался.

Занятый работой, Семён Максимович не нашёл времени в эти дни поговорить с Сусанной Игнатьевной, да и слишком деликатное это дело — чужая семейная жизнь, и теперь Черемных пришла к нему сама. А он ничего лучшего не придумал, как встретить её словами «домой надо».

— Домой — это хорошо, — потерянно сказала женщина. — А мне вот домой не хочется. Да и дома-то нет. Есть стены, а дома нет. — Сусанна Игнатьевна отвернула лицо и долго, пристально стала рассматривать по-ночному чёрное окно. — А ты торопись, ведь у тебя есть дом.

— Никуда я не тороплюсь, — как можно бодрее произнёс Нартахов. — А потом, дом не медведь, он в лес не убежит.

Семён Максимович торопливо бросил пальто на стул, подошёл к женщине, осторожно тронул её за руку:

— Сусанна Игнатьевна…

Черемных, словно его не слышала, продолжала всё так же напряжённо смотреть в окно.

— Сусанна Игнатьевна, да что с тобой? — Нартахов крепко встряхнул Черемных за плечи.

Она медленно-медленно повернула к нему лицо и тяжело посмотрела прямо в глаза Нартахову:

— Я решила уехать на родину. В Ярославль, Ты не возражаешь?

— А больница?!

Кажется, Нартахов не рассчитал силу своего голоса, женщина вздрогнула, и её взгляд чуть смягчился.

— Больница была до меня — и после моего отъезда, думаю, никуда не денется.

Этих слов от Сусанны Игнатьевны Нартахов никак не ожидал и сказал с горечью:

— В этом ты права, больница никуда не денется. А насчёт твоего отъезда… Я не имею права удерживать человека, проработавшего на Севере много больше договорного срока. — Семён Максимович помолчал. — Ну а насчёт того, что для человека является домом… По мне, дом — это не только свои четыре стены, дом человека и там, где он работает, где его знают, любят, уважают. Да весь этот посёлок — твой дом.

— Уеду… Всё равно мне надо уехать. — Сусанна Игнатьевна говорила всё это, казалось бы, твёрдым голосом, но Нартахов, долгие годы знавший её, чувствовал, что она пытается сама укрепиться в своём решении.

— Да никуда ты не уедешь, — сказал Семён Максимович.

— Почему? — женщина посмотрела на него полными слёз глазами.

— Куда ты от своей настоящей жизни, от себя уедешь?! Ведь всё, что есть вокруг — тебе уже родным стало. И не ломай ты себя. А пока лучше поплачь, говорят, это на пользу.

Сусанна Игнатьевна, словно ждала разрешения заплакать, уткнулась Нартахову в плечо и разрыдалась.

В тот вечер они долго ходили по скрипящей от мороза поселковой улице и говорили. Сейчас Семён Максимович и не вспомнил бы, о чём они говорили, но, по крайней мере, Сусанна больше и словом не обмолвилась ни об уехавшем муже, ни о переезде в Ярославль. Расставаясь, Черемных подала озябшую руку и сказала:

— Спасибо за этот вечер. А теперь я пойду домой.

Слово «домой» она произнесла с особым нажимом. Утром Черемных позвонила Нартахову в кабинет и буднично, будто и не было вчера никакого разговора, попросила нажать на кого следует, чтобы в больничную котельную как можно скорее завезли уголь.

А теперь Сусанна Игнатьевна стояла около кровати Нартахова и говорила негромким голосом:

— Милый ты мой Семён Максимович. Не капризничай и не расстраивайся. Ничего опасного у тебя нет, но на некоторое время нуждаешься в покое, во врачебном наблюдении. Выйдешь ты отсюда полностью здоровым. Ты мне веришь?

— Верю, верю, — заулыбался Семён Максимович. Он и в самом деле несколько успокоился и воспрянул духом. — Я тебе верю больше, чем себе. И, пользуясь знакомством с тобой, хочу тебя попросить: разреши мне встретиться с Волковым. Ну, с тем человеком, которого тоже привезли с пожара.

— Договоримся так, — Сусанна Игнатьевна снова обрела строгий и деловой тон главного врача, — Волков придёт к тебе сам. Как только пройдёт врачебный обход, он и появится. А пока тебе лежать надо. Скоро придёт лечащий врач. Если надо — вызывай меня. Да я и сама приду, — Черемных улыбнулась и перешла на шёпот: — Я ведь тоже считаю тебя своим другом. Ну, пока. Не скучай.

— Я не скучаю. — Волна благодарности наполнила душу Семена Максимовича, и он, успокоенный, прикрыл глаза.

Сорок лет прошло с тех пор, когда он, с верой в женщину, которой вручил тогда свою жизнь, обессиленный, лежал во дворе украинского села и смотрел на тёмный и тихий дом. С тех пор его вера в женщину только окрепла. Женщина — основа жизни, рождённой под солнцем. Это она, вскармливая ребёнка собственным молоком и грея его теплом своего тела и души, учит малыша добру, красоте. И ради женщины мужчина становится сильным и смелым, а устав, снова черпает свои силы в женской любви и ласке. Если и есть божество в этом среднем мире, так это она, женщина. И пока она живёт под солнцем, людскому роду расти и множиться, утверждаться и добрым делам…

— Вот на эту койку… А это будет твоя тумбочка.

Семён Максимович увидел медсестру Люду, выкладывающую на тумбочку какие-то свёртки. Он было подумал, что принесли опять передачу, но за спиной девушки разглядел худого, кожа да кости, скрюченного старика. В одной руке старик держал ложку и кружку, другой поддерживал спадающие, сшитые на богатыря, пижамные штаны. Присмотревшись, Семён Максимович признал старого знакомого.

— Э-э, да это же Миитэрэй. Здорово, огоннер.

В этих местах каждый знал Дмитрия Тимофеевича Кейметинова, которого все называли Миитэрэйэм Кэймэтином. Всю жизнь Миитэрэй водил по горам и тайге геологические экспедиции, и здесь, на Севере, пожалуй, без его участия не было открыто ни одного крупного месторождения золота или олова. Состарившись, Кейметинов поселился на прииске, жил тихо и неприметно, тоскуя о давних походах.

— Здорово, — ответил старик, и Семён Максимович услышал, какое у него тяжёлое дыхание.

— Дед Миитэрэй, ты только сейчас поступил в больницу?

— Давно лежу, — махнул рукой старик. — Желудок замучил. Но всё равно, однако, скоро выпишусь.

— А сейчас куда идёшь?

— Сюда велено идти.

— Зачем?

— Полина, поторопись, — крикнула медсестра, и Нартахов краем глаза увидел Полину Сидоровну, катящую носилки на колёсах.

Сестра и санитарка сняли с Нартахова одеяло и накрыли им носилки.

— Приподнимись-ка, — Полина Сидоровна взялась за подушку.

— Куда вы меня? — забеспокоился Нартахов. — Я что-то ничего не пойму.

— А тут и понимать нечего, — покровительственно объявила Люда, — мы вас переводим в палату.

— На его место, что ли? — начал догадываться Семён Максимович. — А он куда? — Нартахов показал на старика.

— Куда, куда. На ваше место.

— Почему? — повысил голос Нартахов.

— Распоряжение главного врача. Полина, ты почему стоишь? — Увидев, что Нартахов держит подушку, строго сказала: — Больной, нам некогда вести беседы с вами.

— Я хочу знать, зачем и почему меня переводят на другое место?

— Вот человек, — недовольно заворчал старик Кейметинов. — Тут и знать нечего. Там, где я лежал, — лучшая в больнице палата. Всего четыре койки. Мне, что ли, старику, там лежать? Тебе поправляться быстрей надо, а мне спешить теперь некуда. Давай, Сэмэн, не держи людей.

— Никуда я не пойду, — возмутился Нартахов. — И отдайте моё одеяло.

— Я выполняю распоряжение главного врача, — как можно мягче сказала медсестра, услышав в голосе Нартахова раздражение. — Ведь вы же не хотите, чтобы мне дали выговор?

— Выговора вам не будет, — заверил Нартахов. — Вы просто скажете, что больной, то есть я, категорически отказался переезжать.

— Да ты что?! — удивился старик Кейметинов. — Ты что капризничаешь, как ребёнок? Или хочешь, чтобы тебя все стали упрашивать?

— Послушай-ка, дед Миитэрэй, вернись в свою палату. Здесь, в коридоре, пол, однако, холодный.

— Как я пойду, если меня сюда привели? В больнице не всё делается по желанию больного.

— Товарищ Нартахов, там очень хорошая палата, тепло, светло, — сказала сестра просительно, и Семён Максимович про себя отметил, что она уже не назвала его безликим словом «больной».