Приемыш черной Туанетты - Сесилия Джемисон

— Нет, милая, я думаю, нельзя, но ты приходи завтра, и мы обсудим, как помочь этому.

— А можно мне, сэр, принести другие композиции, чтобы показать вам? — нерешительно спросила Деа. — Там есть одна — «Труженики»… Очень хороша.

— Труженики?

— Да, сударь, «Труженики моря». Можно принести их?

— Разумеется, можно, дитя мое! Я с удовольствием взгляну на них. Если сам не куплю, пожалуй, купит кто-нибудь из моих друзей.

— Но она, сударь, стоит очень дорого; папа́ говорит, что она стоит сто франков. Она большая — вот какая! — и Деа широко раскинула руки, чтобы дать художнику представление о размере композиции.

— Она велика для тебя, и тебе неудобно будет нести ее. Не правда ли?

— Филипп мне поможет, — отвечала Деа с уверенностью.

— Да, я помогу, композиция чересчур велика для нее. Но как раз впору мне. А теперь пойдем, нам пора! — И приветливо протянул руку миссис Эйнсворт — До свидания!

Миссис Эйнсворт взяла темную ручку и притянула мальчика к себе; с минуту она смотрела ему в глаза, затем обняла и горячо поцеловала. Деа подошла к ней проститься и тоже получила поцелуй, но далеко не такой нежный, как Филипп.

— Они удивительно милы, — проговорила миссис Эйнсворт, глядя на мужа и улыбаясь в первый раз за много, много дней.

Глава 11

Жертва отца Жозефа

Когда Филипп и Деа прибежали к Селине и показали ей доллары, заработанные так легко, добрая женщина от души порадовалась за них. Улыбаясь и сверкая белыми зубами, она сказала:

— Хорошо, если бы художник срисовал и моего Лилибеля; но только он чересчур безобразен для этого! Понять не могу, отчего этот мальчишка таким уродился!

— Ах, Селина, как там хорошо, ты себе и представить не можешь! У него тьма-тьмущая картин, и он их сам рисовал! Он просил нас прийти еще раз, а жена его поцеловала нас обоих, — правда Деа? — и велела нам приходить завтра.

— А я понесу завтра «Тружеников»! — воскликнула Деа со счастливой улыбкой. — И художник обещал мне помочь продать их за сто франков. Бедный папа́ будет так счастлив!

— Ах, ах! Сто франков! Тебе повезло, дитя. Он, наверно, очень богат! А я, мистер Филипп, продала все твои цветы, пока ты зарабатывал свой доллар. Теперь, я думаю, тебе надо домой, рассказать мамочке о ваших успехах, вот твои деньги. — И Селина высыпала в протянутые руки мальчика горсть серебряных монет.

Прибежав домой и отворив калитку, Филипп увидел Туанетту сидящей со сложенными руками, без всякого дела, на маленькой террасе. Его это встревожило. Он не привык видеть Туанетту без работы и подумал, не больна ли она.

— Что с тобой, мамочка? — тревожно спросил он еще издали.

— Ничего, дорогой, — ответила та, глядя, как он снимал шляпу и вытирал вспотевший лоб. — У меня нет заказов на сегодня, а я устала и присела отдохнуть. Я уж не в силах работать так, как раньше.

— Тебе и не надо столько работать теперь, мамочка! Я могу сам заработать довольно… Смотри! — И он протянул ей блестящий доллар. — Все это за один-два часа.

— Художник прещедрый, — заметила Туанетта. — Он и Дее дал столько же?

— Да, мамочка, и Деа получила доллар. Если б ты видела картину, которую он рисует с нас! Красное платье Деи и мои синие панталоны вышли как настоящие! Когда картина будет готова, я поведу тебя посмотреть ее.

— В такую даль, дитя мое, мне не доплестись. Я уж не так сильна, как прежде. Но возьми свои деньги; спрячь их, они твои.

— Нет, мамочка, ты возьми, они твои! Все, что я зарабатываю, все твое! — воскликнул Филипп.

— Ну, ладно, — мы спрячем их в сундук, и когда они понадобятся тебе, ты их возьмешь. Теперь, дитя мое, помоги мне. Необходимо нынче же пересадить эти анютины глазки. Я все не решалась взяться за это без тебя.

— Я помогу, мамочка; погоди только, сниму праздничное платье. — И Филипп побежал в свою комнату.

«Что за добрая душа! — подумала Туанетта. — Милое, дорогое дитя, кто будет любить его так, как я люблю?» Медленно спускаясь по лестнице в сад, она смахнула не одну слезу.

Спустя полчаса Филипп в будничном платье усердно работал, пересаживая анютины глазки, а Туанетта сидела рядом на скамеечке, давая советы. Мальчик, наклонив темную головку и роясь в свежей земле, тихо посвистывал. Вдруг хорошенький кардинал спустился к Филиппу и начал бесцеремонно сновать у самой лопаты.

— Пошел прочь, Майор! — промолвил мальчик, не оставляя работы. — Мне недосуг играть с тобой; поищи себе лучше червяков.

Птица, издав веселую трель, схватила червяка и села на ближайший куст.

— Ага! Вот и Певец! — воскликнул Филипп через минуту. — Я знал, что он пожалует.

В эту минуту большой пересмешник взвился над его головой, заливаясь радостной нетерпеливой песнью, быстро кружась и слегка задевая мальчика крыльями.

— Удивительно, — задумчиво проговорила Туанетта, — как птицы льнут к тебе, они тебя совсем не боятся!

— Я думаю, потому, что я люблю их, и они это чувствуют. Мы давно с ними приятели. Это наш дом; мы все — одна семья, а ты, мамочка, наша общая милая мама!

Он продолжал работать, наклонив голову, и не видел слез, показавшихся на глазах Туанетты.

Стоял тихий, прелестный вечер. Воздух был полон нежных запахов и звуков. Полуразрушенные белые колонны, сплошь покрытые розами и жасмином, напоминали беседку где-нибудь в деревенском захолустье. Развалины усадьбы были покрыты зеленью и цветами; и они не казались ни страшными, ни уродливыми; здесь не было и намека на старость и разрушение: все говорило о юности, свежей, вечной юности. Может быть, этот контраст между мальчиком, цветами, поющими птицами и собственной старостью заставил Туанетту почувствовать себя особенно дряхлой и слабой, и она беспомощно сидела, сложив натруженные руки на коленях и устремив любящий тревожный взгляд на мальчика, который работал в счастливом неведении о горе и заботах.

Раздался громкий звонок, оторвавший Филиппа от работы, а Туанетту от ее дум.

— Беги, дитя мое, к нам кто-то спешит! — И Туанетта поднялась и пошла навстречу посетителю.

Это был отец Жозеф. Он быстро шел по дорожке, отбрасывая полой кафтана цеплявшиеся за одежду розы.

На его небольшом темном лице застыло выражение горестного изумления; в одной руке он нес небольшой предмет, завязанный в желто-красный платок. Не глядя по сторонам, поднявшись по лестнице на террасу, он с решительным видом положил узелок на стол.

— Туанетта, мой добрый друг! Филипп, мой милый мальчик! Я принес их вам! Вот они, мои «дети», мои милые детки! — Он говорил спокойно, хотя скорбным и глухим голосом.

Туанетта и Филипп смотрели на него с изумлением.

— Что случилось, отец Жозеф? Зачем вы это делаете? — спросила Туанетта.

— Его преосвященство приказал вам? — спросил Филипп с беспокойством. — Он прослышал о ваших любимцах?

— Нет, нет, мой дорогой мальчик; он ничего не знает. Дело много серьезнее. Я был глуп, полагая, что архиепископ станет утруждать себя такими пустяками. Он прислал за мной, чтобы дать мне трудные поручения. Я уезжаю нынче же!

— О, отец Жозеф, нынче? И далеко? Надолго вы уедете? — заговорили в один голос Туанетта и Филипп.

— Не могу сказать, я ничего не могу сказать. Я, как корабль, плывущий с запечатанными приказами, но из некоторых замечаний его преосвященства я заключаю, что уеду ненадолго. Я еду теперь на место заболевшего брата. Когда он поправится, я, вероятно, вернусь.

— Но разве вы не можете взять с собой «детей», отец Жозеф? — допытывался Филипп. — Вам будет грустно без них.

— Дитя мое, я могу взять их, и я буду очень тосковать без них; но вряд ли подобает служителю церкви отправляться в священную миссию с клеткой белых мышей. — Отец Жозеф грустно улыбнулся.

— Мышки были бы веселыми спутниками; они развлекали бы вас, — сочувственно заметила Туанетта.

— В том-то и беда; эти невинные твари стали моими любимцами. Я слишком полюбил их и теперь вижу, что пренебрег своим долгом. Мой добрый друг, я проводил целые часы, обучая этих зверьков разному вздору, между тем как должен был учить своих братьев чему-нибудь полезному. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить без пользы хоть часть ее, но… но они так милы, так очаровательны и, кажется, в самом деле любят меня. — И отец Жозеф заморгал глазами, закашлял и начал яростно тереть нос грубым носовым платком.

— Я буду любить их; я буду заботиться о них, и когда вы вернетесь, вы их возьмете обратно, — говорил Филипп, желая утешить отца Жозефа.

— Я знаю, что ты будешь ласков с ними; они очень привязчивы и меня, я думаю, не забудут. Может статься, по возвращении я возьму их опять. Как бы то ни было, я оставляю их с тобой, оставляю до тех пор, пока не потребую обратно. До свидания, мой дорогой мальчик. — И он протянул Филиппу темную худую руку. — Будь послушен и прилежен и… и… не оставляй моих «детей».— И, не взглянув даже на узелок, отец Жозеф повернулся и быстро сошел на дорожку, в сопровождении Туанетты.