Марсель Карне - Ариадна Сокольская

В «Забавной драме» превалирует эксцентрика. Фильм стилистически организован, «собран». Он кажется поставленным и сыгранным в одном ключе. Только внимательно всмотревшись, замечаешь, что художественная структура по-прежнему неоднородна. И основные ее элементы — те же, что в «Женни».

Самый нелепый персонаж комедии, убийца мясников — ближайший родственник таинственного Дромадера. Он так же ирреален, невесом, изысканно зловещ и педантичен. Странная маска, сочетавшая изящество балетной пантомимы с мрачностью гиньоля, оказалась вполне уместной в пародийном фильме. Барро в «Забавной драме» сохранил походку, жесты Дромадера, сухой и острый ритм движений, жутковатую геометричность линий. Строй образа почти не изменился. Но то, что в мелодраме было страшным, в комедии стало смешным.

Маска меланхоличного философа-убийцы больше не пугает. Безумие прямолинейной логики и фанатизма обернулось своей фарсовой, буффонной стороной.

В «Забавной драме» персонаж Барро «механизирован»: у него есть велосипед, с которым он не расстается ни в лекционном зале, ни в гостиной. Это залог его свободы, верное средство быть неуловимым и дурачить полицейских. И в то же время — некий символ действия.

Решительность, систематичность и последовательность — главные свойства грозного защитника овечек. Крампс исповедует анархию на редкость методично: его подчеркнутая упорядоченность всюду вносит беспорядок, неуважение к закону проявляется с маниакальным педантизмом.

Несложная житейская программа Крампса: «немного денег, время от времени мясник, немного солнца, немного любви»,— реализуется неукоснительно и строго. Увидев мясника, он его тотчас убивает (правда, за кадром). Увидев представительную даму, немедленно влюбляется и преподносит ей цветы.

Способ, каким добываются букеты, очень прост: слуга-китаец молча оглушает палкой запоздалых пьяниц и вынимает бутоньерки из петлиц. Механика прекрасно отработана. Пять-шесть прохожих — и цветы в руках у дамы, роман завязан (Крампс не терпит проволочек) . При этом выясняется, что всех красивых женщин он именует Дейзи — унификация полезна и в любви...

Бурлескный персонаж Барро в «Забавной драме» уже не казался чужеродным: тут, как в «дураческих» средневековых игрищах (соти′), жизнь представала вывернутой наизнанку. Подобно действующим лицам иронических старофранцузских пьес, Крампс олицетворял «дураческую» логику абсурда, «глупость, царящую над миром».

Игра Барро, с ее бравурной маскарадностью, была, в известном смысле, камертоном фильма. То, что в «Женни» ютилось на задворках, в «Забавной драме» - стало главным. Но не единственным.

Рядом с экстравагантными фигурами убийцы мясников, молочника и лунатического репортера, который все проблемы разрешал во сне, в картине существуют персонажи, близкие к реальным: супруги Молинё, епископ, Ева, глуповатый и нерасторопный инспектор Брей. Конечно, все характеры повернуты смешными сторонами. Однако в этих случаях житейская основа просвечивает сквозь комедийный стиль игры. Актеры лишь утрируют черты, подмеченные в жизни.

Об исполнении Луи Жуве писали много. Его епископ был величествен и лицемерен как Тартюф. Он обладал неподражаемой осанкой истого святоши, лицом фанатика и превосходным аппетитом. Тип был почти мольеровским, игра одновременно эксцентричной и реальной. Актеру удавалось примирить гротеск с тончайшей передачей настроений.

Сцену обеда до сих пор считают классикой актерского искусства. Ева вносила блюдо — и епископ в тот же миг впивался взглядом в утку. Его сосредоточенность могла бы показаться неприличной, если бы не изящное достоинство, с которым он накладывал в тарелку лучшие куски («О! Утка... Восхитительная утка с апельсинами... Крылышко... и затем... ножка...»). Таким же взглядом многоопытного гурмана он скользил по бюсту Евы — и зловеще спрашивал у Молинё: «А где же Маргарет?..» Ужасная догадка приводила его в радужное настроение. Он наслаждался своей проницательностью и смущением кузена не меньше, чем обедом. Характер раскрывался тут до мелочей.

Мишель Симон и Франсуаза Розе играли в том же стиле. Все было несколько преувеличено и, тем не менее, правдоподобно. В самых невероятных ситуациях актеры сохраняли убедительность и несомненность внутренних побуждений.

Властная, вспыльчивая Маргарет с очаровательной небрежностью командовала своим бесхарактерным супругом. Она пилила его по любому поводу, толкала на глупейшие поступки, водила за нос и при этом хранила неприступный вид «истинной леди». Профессор все сносил покорно (что поделаешь — жена). К тому же у него была своя забота: убийца мясников всюду искал Шапеля, сочиняющего идиотские романы. Несчастный Молинё — Шапель дрожал от страха («Двойная жизнь — это не жизнь!»). Он чувствовал, что час расплаты близок, и думал лишь о том, как скрыть свой псевдоним...

Буффонные истории разыгрываются в «Забавной драме» на фоне, имитирующем бытовую достоверность. В изобразительном решении картины, как и в игре актеров, фантастика и живописная характерность деталей равноправны. Бурлеск, условность фарса, откровенно пародийный тон совмещены с подробно и любовно выписанным бытом.

Карне недаром прошел школу «Героической кермессы». Лента Фейдера с ее комедийной атмосферой, чудесными лирическими пейзажами и буйным изобилием фламандских натюрмортов научила его многозначной живописи кадра, шутливой точности штрихов, передающих колорит эпохи.

В «Забавной драме» режиссер слегка поэтизирует затейливый и старомодный стиль начала века (время действия комедии). Его влечет патриархальность узких улиц, по которым проплывают кэбы, медлительная важность пешеходов, уют кафе, где по утрам щебечут дамы в длинных платьях и широкополых шляпах. Он с удовольствием задерживает взгляд на милых, ныне вышедших из моды мелочах, любуясь то изящно вышитой сонеткой, то хрупким столиком или старинным фортепьяно. Вещи живут, «играют» в его фильме. Они рассказывают об укладе жизни, привязанностях и чудачествах хозяев, о переменах в их судьбе. Они же служат атрибутами эксцентрики.

Сдвинутые с привычных мест диваны, опрокинутые кресла, папироса, вставленная в портрет старой тетушки, мгновенно превращают мирный дом супругов Молинё в подмостки балагана. Велосипед, втащенный Крампсом в зал, где чинные старушки слушают речь епископа, придает заседанию парадоксальный, эксцентрический характер. Сотни бутылок молока на кухне Молинё напоминают об условности «взаправдашнего» интерьера.

Обыденное незаметно переходит в бред. Простейшие предметы обихода приобретают некую двусмысленность: они реальны и одновременно фантастичны. Их умножают до абсурда, помещают в неожиданные, мало подходящие места, употребляют не по назначению. Карне осуществляет эти переходы с виртуозной легкостью. Мир, только что казавшийся уравновешенным и прочным, слегка меняет очертания — и сразу обращается в фантасмагорию. А в следующей сцене правдоподобность быта, чувств и ситуаций вновь создает иллюзию реальности. Все движется в каком-то зыбком хороводе, все изменяется с непостижимой быстротой.

В 1937 году «Забавной драме» создали широкую рекламу. За несколько дней до премьеры, назначенной на 21 октября, в Париже появились интригующие плакаты. Три буквы: ДДД и колоссальный знак вопроса смотрели на прохожих со стен домов, афишных тумб, витрин кинотеатров. Радио повторяло: «ДДД? Что такое ДДД?»

Загадочные буквы были расшифрованы за день до выхода картины. Радиослушателям объявили, что они увидят «Drôlе dе Drame». Из осторожности было добавлено: «Фильм, не похожий на другие».

Фильм, в самом деле, оказался не похожим на обычные комедии тех лет. Публика, не привыкшая к бурлеску, возмущалась: «Ничего нельзя понять». На следующий день кинотеатры опустели.

Были смешные случаи. В «Истории «Забавной драмы»{“Cinéma, 61”, № 56, 57, 58.} Брюнелен рассказывает, что один прокатчик из Дижона поехал по делам в соседний городок и посмотрел там фильм, который был уже объявлен в его кинотеатре. Он вышел в страшном состоянии: фильм показался ему чепухой, зрители разбежались до конца сеанса. О сборах нечего было и думать. Тогда находчивый дижонец решил рискнуть. Он выпустил огромное количество афиш и облепил ими весь город. Публика повалила валом...

От разорения прокатчика спасли простые фразы, напечатанные на афишах: «ДДД? самый дурацкий фильм года. Не пропустите его!»

Тринадцать лет спустя провал «Забавной драмы» французы называли странным недоразумением. Повторный показ фильма, состоявшийся в июне 1951 года, произвел фурор. Париж в то время увлекался интеллектуальным фарсом. Печальная ирония Ануя, скепсис Жироду, зловещие фантасмагории Ионеско соседствовали с откровенной буффонадой, Мотивы балагана, пестрой и нелепо легкомысленной житейской суеты звучали в многочисленных мольеровских спектаклях тех лет.