Уфимская литературная критика. Выпуск 6 - Эдуард Байков

P.S. Всё вышесказанное отнюдь не является истиной в последней инстанции. Все ваши (быть может, совершенно противоположные) взгляды могут быть высказаны на страничке «Излей душу!» (страничка молодых авторов).

Евгений Антипов[22]

Премия

«Раздался робкий стук, дверь неуверенно открылась, после чего появился уже немолодой, но изящный человек. Он был по-хорошему застенчив и все время пытался опустить глаза.

Председательствующий сощурился.

– Дело в том, что я, что мы, номинанты премии имени Александра Черного… – голос человека дрожал.

В ответ на эту дрожь председательствующий сощурился еще больше. Немолодой, но изящный человек пошевелил губами, собираясь со словами, но вместо ожидаемой конкретики отвернулся и, гулко уткнувшись в стену, зарыдал. Через сорок минут с небольшим, немолодой, но изящный человек повернулся обратно и, размазав лицо ладонью, сообщил председательствующему, что когда-то он больше всего на свете любил одну милую особу женского пола и литературное мастерство, которое осваивал с бо-о-ольшим энтузиазмом. Теперь же он всего этого на дух не переносит. И вообще, после всего того, что с ним произошло… голос его снова дрогнул, но изящный человек сдержался и отчеканил:

– Я и мои товарищи-номинанты, мы торжественно отказываемся от литературной премии имени Александра Черного.

Председательствующий сощурился окончательно, и холодная жестокость пробежала по его опытному лицу…»

Неплохая завязка для пьесы, черт побери. С большим драматическим потенциалом. Даже для фильма. Впрочем, фильм такой по плечу лишь Спилбергу. Ситуация слишком фантастическая. А ведь как можно было бы раскрыть материал: на фоне петербургской литературной жизни показать творческие сомнения индивида с чистыми помыслами, его метания, борьбу, и потом этот крах, крах.

Ну что ж, придется своими словами.

В долгой угрюмой борьбе «содержание или форма» победила дружба: из литературы уходят и содержание, и форма. Двадцать лет назад мы снисходительно улыбались в сторону маститых литературных чиновников, но сегодня нас обязывают с глубочайшим пиететом относиться неизвестно к кому, к каким-то неразличимым без очков пигмеям. Антропология объединила их в категорию «рейтинговые люди», но откуда взяли они свои рейтинги, никто не знает.

Можно по-разному относиться к творчеству Михаилов Александровичей Дудиных, но все они были профессионалами и литературную деятельность, между прочим, не имитировали. Тогда все было ясно. Огромная страна, огромная идеология, огромные задачи. Надо строить БАМ, причем быстро и недорого, в даль. Огромные партия-и-правительство, огромно подумав, решили, что литература должна высекать строительную искру в сердцах работоспособной молодежи. Литература аутентичная рассматривалась в свете большой зари как занятие праздное. Ну что ж, большому кораблю – большие знамена.

Под такими целеустремленными парусами человеку истинно творческому было трудно. Ершистый Евтушенко, непокорный Войнович, скорбный Галич и другие – их принципиальность накалялась до жжения в груди, до критических отметок, ибо их зажимали, не давали дышать. Но радио по три раза на дню пело их песни, и страна эти звуки насвистывала, и кормились они – в тоталитарные времена – на ниве литературы. Неважно, чем кормились – в чужой рот заглядывать нехорошо, важно, что были в литературе. Поэты, менее склонные к публичной борьбе, по причине более выраженной творческой индивидуальности в литературе тоже были. Соснору с его чуждой поэтикой и мелким шрифтом ругали злобно, но книги выходили. И Жданов Ваня, пишущий о чем-то своем, загадочном, дебютировал до перестройки, а советский толстый журнал книжку его анонсировал. Даже Кривулин, который не печатался, все же в литературе был: хотя бы потому, что не печатался.

Сегодня мэтры и полумэтры вызывают преимущественно сочувствие. Они либо исчезли с горизонтов, либо испуганно озираются и спешат вписаться в фарватер новых тенденций нового поколения. Хотя прекрасно знают, что никаких тенденций нет. Есть имитация, иллюзии. Куда ж девалась их несгибаемость советских времен? Да, это в советские времена поэт был больше, чем поэт, теперь-то он гораздо меньше, гораздо. И с принципиальностью у наших писателей что-то подозрительное.

Когда Поупа взяли за это дело, восхитило единодушие комитета по помилованию. Писатель Приставкин, глотая слезы, просит отпустить товарища-американца к его шпионскому отцу (хотя тут явный перебор, не следует писателю быть приставкиным до такой степени). Ну, что ж, в конце концов, теперь каждый решает, как ему изъявляться. Ведь не напрасны же усилия и жертвы в борьбе с идеологией, с государством. Золотой век литературы настал: ни идеологии, ни государства. Одни ежегодные премии. Выдохнув и утеревшись рукавом, не оглядываясь на экономику, можно сказать во весь голос: Поэт (все правильно, с большой буквы), настал звездный час для твоего таланта!

Ой ли, господа, ой ли…

Свято место пусто не бывает, а тёпло место – подавно. Оказывается, Поэт, писать так, как пишешь ты, нельзя. Это не в русле тенденции. Даже так: не в русле интенции. Это не то, старик, и смотреть на это скучно. И любовь у тебя какая-то устаревшая, сейчас так не принято, и никаких эмоций, интонаций в тексте быть не должно. Ну, не должно, старик. И главное, третье тысячелетие пришло, а ты все ритмы, рифмы… Разве ж это стихотворение? Видишь, самому стыдно. Ты лучше учись изогнуто рассуждать о тексте, чтобы глаза к потолку, пальцы, и побольше терминологии, чтобы всем им неповадно было. Смотри, как мы. Нас немного, чуть больше одного, но дело не в количестве – зато мы все знаем про тенденции и интенции. Мы в духе времени. Кривулин и Драгомощенко, некогда стоявшие в авангарде ленинградского андеграунда, сегодня выглядят просто консерваторами, потому как всё, имеющее отношение к профессиональному ремеслу, – консерватизм и атавизм. Пойми, старик, новое поколение выбирает не это.

Интересное дело, в приведенном нравоучительном монологе нет и намека на диктат. Желающий быть в литературном процессе воспользуется советом, не желающий может писать так, как считает нужным. То есть – свобода выбора.

В хрупком возрасте сложно иметь твердые убеждения, еще сложнее отстаивать их в одиночку. Да и при чем тут убеждения, если хочется совсем другого. Вот и сублимируют прыщеватые подростки всех полов свою половую невостребованность в окололитературную сферу. Их деятельность надменно изучают литературные насекомоведы, которые и берут на себя теоретическое обеспечение всей камарильи. У этих какие-то свои интересы. Если насекомовед совсем зазнался, в данный момент отключен или находится вне зоны действия сети, теорию приходится сочинять самостоятельно, вручную.

Дабы скрыть серьезные недостатки образования (а то и безнадежную серость), поэты-теоретики удобряют свою речь огромным количеством авторитетных терминов, не всегда, впрочем, понимая их смысл. Смысл, пожалуй, и не обязателен, поскольку с интеллигентностью в глазах внимают этим речам – такие же. Сленг вообще существует не для обмена информацией, а для выявления принадлежности к определенной общности.

Принятие такой неестественно громоздкой языковой системы и такое странноватое поведение психология объясняет глубокими комплексами, неуверенностью в себе, но сейчас не о психологии речь, о литературе.

По сравнению с другими видами искусств, литература имеет бесспорное преимущество – семиотический знак ея доступен почти всем: в советские времена 98 процентов населения умело читать и писать. То есть все они, эти проценты, – потенциальные литераторы. Можно категорическим тоном поговорить о таланте, но стоит ли, ведь мы живем в свободной стране, а всякая деятельность, не запрещенная законом, разрешена. В конце концов, пусть пишут, лишь бы с электричеством не баловали.

Так ведь нет, балуют.

Причем как-то фискально, без бравады. Прикрывая беспочвенную ненависть приподнятым воротником. Решимости бороться за убеждения хватает только на то, чтоб извести соседскую кошку. Почему не пойти к трибуне с прямыми глазами, развернув какие ни наесть плечи? Неужели внутреннее содержание поколения «пепси» – исключительно пузырьки? Вокруг война, преступность, наркомания, взрываются жилые дома и возводятся публичные. Где же несогласные? Десять лет первое лицо правило страной, практически не отрываясь от работы с документами. Где же диссиденты? Литературные хулиганы, в конце концов? Не пакостники, а хулиганы?

Да, теперь и витрину-то не разобьешь, все частное. Это вам не милиция, могут быть неприятности. Тихий какой-то народ пришел в литературу. Сетераторы, извините за выражение. Могут, ведь могут, глядя в монитор, обложить себе подобного хрустящим матом, но ни лиц у них, ни имен, одни воробьиные клички.