Дорога во все ненастья. Брак (сборник) - Николай Удальцов

– Вот, что, сыночки, сейчас я выпью эту бутылку потому, что мне очень плохо. На это уйдет минут сорок, может час.

Так вот, через полчаса звоните к Игорю Михайловичу. С ним все обговорено – пусть приезжает за мной.

Это – последняя бутылка…

– Мы тебе верим, – я не рассмотрел, появились ли слезы в глазах моих детей, потому, что слезы появились в моих глазах.

…И мне повезло – жизнь как-то сразу изменилась: откуда-то выплыли заказы, дела пошли на лад. В общем, когда через год пришло время повторить лечение, мы договорились с Игорем о том, что чтобы не платить лишнего, я повторять не буду, потому все равно уже не буду больше пить.

– Старик, имей ввиду, многое только кажется – водка очень опасна именно тем, что дает иллюзию того, что отпустила.

А сейчас – самый пиковый для тебя момент.

– Я знаю.

– Ну ладно, – пожал плечами Игорь, – Заеду через неделю. Если запьешь – заберу

– Не запью.

– Посмотрим… – сказал он, как мне показалось – с сомнением. Но я не запил, а о том, что я не стал повторять лечения, мы с Игорем, чтобы не волновать друзей и родственников, не сказали никому, кроме моего старшего сына Александра.

А потом, Игорь уехал в Америку, строить свое, американское, счастье. И лечить Васю у него, мы уже не могли.

По началу мои знакомые не верили в то, что я бросил пить:

– Ходят слухи, что ты теперь не пьешь? – спрашивали меня первое время.

Иногда, я ничего не отвечал на это, иногда – отвечал:

– Мне трудно предположить, что ты настолько глуп, что не веришь слухам…

От того времени остались довольно сложные, хотя и расплывающиеся со временем, воспоминания. Но вот на что я обратил внимание теперь: стоишь у окна и смотришь на обычных людей с обыкновенными проблемами – никто не воюет с критиками, не пишет картин и рассказов. И уж, тем более, не замахивается на роман и самую длинную в России серию картин – «ХХ-й век» – и, иногда, опять завидуешь им…

…Я не стал ханжой, и вино в доме у меня есть всегда.

А взамен своего непьянства, я получил маленькое удовольствие от наблюдений за пьющими людьми.

Первым толчком к этому стал такой случай: я обратил внимание на то, что с моими бывшими собутыльниками, мне не о чем разговаривать даже с трезвыми. Но хорошо помнил о том, что, начиная пить с ними, я разговаривал с каждым из них на равных.

Вывод напрашивался даже без стука в дверь – выпивая, я глупел до их уровня.

Потом, когда достаточно регулярно, мне приходилось оказываться за различными, многолюдными и не очень, застольями, наблюдение за процессом опьянения доставляло мне почти такое же удовольствие, ненаблюдение за ним.

Ведь, кроме всего прочего, я стал терпеть не мочь пьяных.

Правда, к моим друзьям это почти не относилось, да и видел я их выпившими очень редко – так уж выходило, что мы дружили на деле, а не на отдыхе.

И, все-таки, сейчас, в очередной питьевой момент, их заинтересовал такой вопрос:

– Петр, почему ты с Галкиной с утра до вечера? – тема могла бы разрастись до значительных объемов, но мне удалось погасить ее принципиальной постановкой ответа:

– Почему я с утра до вечера с красивой женщиной?

Попробуй угадать с трех раз?

Я, конечно, понимал, что когда-нибудь, рано или поздно, мне придется сказать друзьям о Гале – слишком давно мы не были с ней друзьями, чтобы об этом кто-то помнил; и слишком долго мы с ней были, или казались, врагами, чтобы об этом не знали все.

И в то же время, это была тема, о которой я с друзьями говорить не мог.

Бывает так, что о чем-то нельзя говорить даже с теми, с кем можно говорить обо всем.

Дело в том, что мой бывший враг критик Галя Галкина оказалась идеальной женщиной: умной, красивой, сильной, верной.

Иногда женщины бывают такими, какими женщины никогда не бывают…

Однажды, в разговоре с Гришей Керчиным, не помню уже по какому поводу, я произнес слово: «Идеал…»

– Идеалы? – ответил Григорий, – Это хорошо.

Это что-то вроде препятствий на скачках.

Только не понятно – зачем они существуют? Для того, чтобы дух захватывало при встрече, или для того, чтобы твоя кобыла ноги переломала…

– Да, Галкина все-таки – красивая, – позаплетал языком Андрей, поднимая стакан с водкой, а Гриша добавил: – Красивая, но все-таки – Галкина…

Больше обо мне почти не вспоминали.

Если не читать того, что в какой-то момент, Андрей посмотрел на меня, потом на себя в зеркало и высказался, ни к кому не обращаясь:

– Петр такой молодец, что немного порока нам с Гришей не повредит… – при этом он погрозил себе пальцем.

Дальше у Андрея и Гриши наступила фаза, во время которой можно было начать придаваться главной страсти всех россиян – страсти к доступной уму философии после третьего стакана…

…Телефон в квартире Григория Керчина зазвонил, когда они с Андреем перешли к третьей бутылке – на этом этапе отвечать по телефону можно все.

Какая разница?

Поэтому, трубку взял я.

Звонить мог кто угодно, и в любом случае, я мог предложить перезвонить на утро.

Но звонил тот, чьего звонка не ждал никто – доктор Дмитрий Николаевич Зарычев:

– Вы не спите?

– Нет. А что случилось?

– Все.

– Что – все?

– С вашим другом случилась беда.

– Говорите, доктор.

Медицина – это лучшая из бед, с которой сталкиваются люди…

– У вашего друга гепатит.

– Что?

– Гепатит С.

– Это точно?

– Мы послали кровь на повторный анализ.

Но, вы сами понимаете, каким будет результат.

И помните – бессилие начинается с непризнания фактов.

– Дмитрий Николаевич, может случиться какое-нибудь чудо, и это окажется ошибкой? – Я не верю в чудеса, и, потому, со мной они не происходят.

– Доктор, что мы можем сделать?

– Прежде всего, предложить его девушке пройти анализы крови.

Конечно, с одной стороны – человек – это целая вселенная и венец мироздания.

Но, с другой – всего лишь, очередная среда обитания для вирусов.

– Так, – вздохнул я, – На днях мы приедем.

И спасибо, что позвонили, Дмитрий Николаевич.

– Я позвонил не случайно.

Мне показалось, что вы и ваши друзья – хорошие люди.

– Вы тоже хороший человек, доктор.

А хорошим человеком случайно быть трудно.

– Чем сейчас занимаются ваши друзья?

– Упражняются в слабоумии.

– Что?

– Водку пьют, – я сообщил об этом доктору спокойно, хотя и понимал, что обычно, водка, не может быть оправданием водке.

Исключение, составляют только те случаи – когда может.

– Я тоже, – сказал мне на прощанье доктор Зарычев, а потом в трубке послышались короткие, как позывные первого искусственного спутника, гудки…

О том, что у Васи гепатит, я решил не говорить Григорию и Андрею до утра.

До утра я должен был нести эту ношу один…

Тогда, я не позавидовал себе.

Но ведь я не знал, что это – самая легкая часть этой ноши.

Остальную – мы потом разделили на всех четверых поровну…

Художник Василий Никитин

Любой вопрос можно решить трояко: правильно, неправильно и так, как в России…

…Когда мне определили место в палате, я, поначалу, испытал некоторое замешательство, граничащее с легкой оторопью и, даже, с робостью. Просто, кое-кого из других отделений, я встретил во дворе, пока ждал старшую медсестру, выдавшую мне больничную робу и комплект довольно чистого, хотя и потертого постельного белья.

После раздачи слонов, старшая медсестра притянула мне какой-то гроссбух:

– Это правила поведения в больнице. Прочтите и распишитесь.

Я подержал увесистый канцелярский том на руке, ощутил его вес и значительность, а потом вернул его старшей:

– Распишусь просто так.

Мне жизни не хватит, чтобы все это нарушить.

Медсестра посмотрела на меня, не враждебно и даже не осуждающе. Скорее – разочаровано, как смотрят на человека, который не оправдал ожидания при разгадывании кроссворда, и не уловил очевидного:

– Идите в палату…

Правила занимают только первую страницу. Остальное – подписи пациентов.

Дня была половина, и, наверное, из-за этого, палата была пустой.

В ней оказалось четыре кровати, две по стенам и две – посредине комнаты, и мне досталась та, что у стены.

Левой, если смотреть от входа.

Кстати, запирающихся дверей в палате не было, и она отделялась от коридора, в который выходили входы в такие же палаты, только довольно глубокой нишей, в которой находился поем.

Кирпичей в шесть, не меньше.

Стены палаты были выкрашены казенной желтоватой краской, не яркой, видимо для того, чтобы не возбуждать пациентов, таких же как я, мучеников и мучителей судьбы.

Я поймал себя на мысли о том, что впервые так внимательно осматриваю чужое рабочее помещение, в котором оказался.

И которое, на жаргонах всех стран мира, называется сумасшедшим домом – психушкой…

– Почему я здесь оказался? – хотел спросить себя я, но тут же вспомнил слова Петра, сказанные им, уже не помню по какому поводу: – Только сумасшедший думает, что у всего есть причина.

Пока я разбрасывал мозги на эту тему, в палате появился молодой паренек, наверное, местный, потому, что в нем было что-то неуловимо околокалужское. Даже порочность его незлого лица казалась какой-то провинциальной.

«Тоже – сумасшедший?» – подумал я, и, на всякий случай, поздоровался.