Простой сборник - Алексей Летуновский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Уно пришел в себя. – Чего она кричит, – подумал. – Взять бы ее за горло и затушить языком.
Среди смолы стали проявляться острые черты шеи девушки, и Уно заулыбался. – Какая хорошая ночь, – проскользнул он. В бедре засвербило, он посмотрел на виновное место и заметил, как под кожей полосатых штанов тарахтит светящийся пузырек, Уно схватил пузырек бордовыми от засохшей крови пальцами, а свободной рукой стал вырывать из-под себя, да еще и из земли, тот самый криво срезанный ранее болт.
– Черносливовая была лишней, – подумала Анна. Она остановилась и, схватившись за случайный прутик из праха мусорного бачка, свернулась в кулек. Сердце каталось из угла в угол, а печень и селезенка стали кататься за ним, пытаясь успокоить. – Черт возьми, дома так грязно, – продолжала подумывать Анна, – Нужно починить наконец-таки пылесос и прибраться, почистить клетку под ванной, побелить потолок, так много, так много всего.
Неугомонное, сердце подобралось к горлу и постучало, ожидая гостеприимности. Оставив селезенку позади, печень накинулась на сердце и стала того избивать, отчего рвотные рефлексы Анны превратились в самое ни на что не похожее шоу мокрых платьев.
Больно не было. Теперь из бедра Уно торчал ни в коем случае не забытый болт, а Огонек получил волю. Он, скромно улыбающийся мультик, сидел на груди Уно и пытался найти в нагрудном кармане рабочей рубашки пакетик с порошком.
Уно того не замечал. – Готов отдать все свои зубы на обряды лесников, ее лодыжки самого высшего класса, выше всех Юпитеров вместе взятых! – думал он.
Тем временем, Огонек нашел пакетик с золотистым порошком и, напрягши пресс, потащил его ко рту хозяина. Золотистый, порошок звенел в лучах изумрудного сияния запутавшихся в выбросах ночных облаков.
Подобравшись к горлу, Огонек запыхался и взмок. Он посмотрел наверх, на торчащий в вышине подбородок хозяина – тот что-то бормотал про очередную туристку в своей жизни. Внезапно, Огоньку стало ленно заниматься лазанием, да и из снаряжения у него были лишь две полудышащие почки. Таковые и подсказали озадаченному Огоньку решение. Он съежился и как можно реще пронзил своим горячим жалом горло. Из ставшей явью фигуристой дырочки в самом прямом значении потекла рыжая жидкость, она стала заполнять все пространство горла, и Огоньку стало неуютно. То и дело дырочка выдавала хлопки прохладного воздуха с нотками черной сливы. Дабы не замочить пакетик, Огонек приподнял его над потопом и понял, что тот начинает тлеть.
Его охватил страх неудачи и, впавши в суету, Огонек зажмурил глаза и сжал пакетик в объятиях, что есть мочи. Упаковка потрескалась, и золотистый порошок стал смешиваться с нутром Огонька, с вырывающейся рыжей и иногда с жадной ночью. Он открыл глаза и увидел, как порошок тратится попусту. Страх взбесился, и Огонек поспешил подобраться к дырочке ближе, но поскользнулся на рыжей и ушел внутрь, не успев ничего сообразить.
Карнавалы Анны закончились, она пропотела и лежала теперь накрытая мокротой, словно стыдным одеялом. Ее пот смешался с мишурой, но самой Анне было хорошо. Она расслабилась и почувствовала мокрый холод. Вата в суставах растворилась, Анна смогла подняться. В метрах на полкило кавказского сыра лежало порыжевшее тело Уно. Анна безразлично подошла к нему и потыкала тапком.
Уно улыбался. Анна порадовалась тому, что ему хорошо, но быстро скрыла радость, боясь остаться голой. Она залезла в куртку уставшего и достала ключи. В горле Уно зияла светящаяся дырочка в невероятно прямом значении. Анна сунула в нее палец и почувствовала крупицы горячего порошка. На вкус он был словно самая остывшая черносливовая на всем белом свете.
Где-то за переулками раздался колокольный звон пустой церкви. Его клокот резво смешивался с сажей прозелененного воздуха и образовывал зернистую смесь приближающегося к утру счастья.
Анна встретила покой и достойно выдохнула: сердце было на месте.
Ольга
Конец скоропостижной весны решил закрепиться в памяти черными грозами, густым ветреным штормом и рваным ливнем.
Пенная, почти молочная небесная вода небрежно стучалась в застекленный балкон нашей скучной пятиэтажки. В гуще непогоды, гноем скопившейся за толстыми пыльными стеклами редко взвывали беспокойные собаки Новой Сортировки города В.
Мы мерзли от запаха прохудившихся бетонных стен, но продолжали жадно курить и бросаться в друг друга тихими, как полуденный сон, фразами. Я чувствовал себя экранным героем горьковского дна руки Куросавы. Это чувство погружалось в сливовую грозовую завесь дворов и улиц, а в челюсти копалась ощетинившаяся зубная боль.
Оля фыркала от низкой скорости сети, пытаясь рассматривать на своем почти стертом в балконную пыль склянок и плеснеющего угля, планшете разноцветье летних купальников. Иногда она громко постановочно вздыхала и так же, но хрипло, озвучивала высокие цены на летнее белье.
Оля. Ее звали так же, как и мою маму в молодости. Тогда, когда она еще не завела ни семью, ни постоянную работу. По достижению устойчивого соцположения, конечно, о никакой Оле и речи не могло идти. К маминому имени прибавляли то фамилию, то должность, год и место рождения, то отчество, год и место проживания. Прибавляли и уровень дохода, громоздили слова, а затем, как бы упрощая, сокращали все эти антистилевые баррикады в смятую несколькими кризисами возрастов аббревиатуру.
Цепляясь за такие воспоминания, мне было страшно за свою соседку. За настоящую чистую Олю, Олю в черной отцовской рубашке, свисающей до колен, Олю, собравшую длинные сумеречно-серые волосы в хвост. Олю.
Я познакомился с ней, когда был совсем молод (в начале весны), когда бросил ездить по Кавказу, травиться сладким вином и острым как горчица Солнцем. Тогда еще, даже раньше, на рубеже февраля, я гнил в Грозном на вписке у местного молодого фрилансера-сварщика Вагифа, такого же молодого и философически устроенного, как я, как все мы, молодые все.
На этом рубеже, питаясь сладкими смородиновыми папиросами, спасаясь от навязчивых пролежней, я понял, что надо решить свою юношескую дилемму, влажное желание поехать к холодному морю, поселиться в маленьком портовом городке на берегу его, да и жить просто так, как сейчас, но спокойнее, лучше. Вагиф беспрерывно вел беседы о своей любви к автомпрому, а когда уставал и брал перерыв, я вставлял мечтательные повествования о поездке туда, куда хотел с самого раннего подросткового состояния. И, когда в один из
