Курс любви - Ален де Боттон

Мы допускаем сложности в различных областях, касающихся жизни: международной торговле, иммиграции, онкологии, а потому готовимся к появлению разногласий и терпеливо ждем разрешения… Но вот дело доходит до отношений – и мы склонны положиться на презумпцию свободы, которая, в свою очередь, разжигает в нас стойкое отвращение к затяжным переговорам. Нам привычно думать, что странно в самом деле посвящать два дня саммиту по уходу за ванной комнатой, и уж само собой абсурдно нанимать профессионального посредника, чтобы помочь нам определить время, когда следует выйти из дома на званый ужин.

«Я женился на сумасшедшей», – думает он, испытывая одновременно страх и жалость к себе, пока их такси на скорости мчится по пустынным окраинным улицам. Его супруга (не менее обеспокоенная) сидит, забившись в угол подальше от него, насколько только позволяет заднее сиденье такси. В воображении Рабиха нет места для такого вида супружеского раздора, в какой он в настоящее время оказался втянут. Он теоретически подготовлен к несогласию, диалогу и компромиссу, но не к такому идиотизму. Никогда он не читал и не слышал о таких бурных перепалках по столь пустяковому поводу. Мысль, что Кирстен будет капризничать и отстраняться от него, возможно, до второго блюда, лишь добавляла волнения. Он глянул на невозмутимого шофера: афганец, судя по пластиковому флажку на приборной панели. Что должен он подумать о такой перебранке между двумя людьми, не знающими ни бедности, ни племенного геноцида, с какими ему приходится сражаться? Рабих, в его собственных глазах, человек очень добрый, которому, к сожалению, не доставало испытания для доказательства своей доброты. Ему было бы намного легче отдать кровь раненому ребенку в Бадахшане[19] или принести воду семейству в Кандагаре[20], чем, склонившись, шепнуть «прости» своей жене.

У каждого свое видение гармонии. Разом будут выставлены дураками те, кто слишком обращает внимание на хруст, с каким возлюбленный ест хлопья, или на то, сколько времени после даты выхода в свет нужно хранить журналы. Нетрудно обидеть человека, привыкшего складывать тарелки в определенном порядке или точно знающего, насколько быстро надо возвращать сливочное масло в холодильник после завтрака. Когда трения, будящие в нас дьявола, лишены лоска, мы оказываемся в милости у тех, кто вполне мог бы назвать наши заботы мелочными и странными. И тут мы можем вовсе сорваться и усомниться в том, что наши недовольства вообще стоит спокойно разъяснять нашим раздраженным собеседникам.

В действительности в браке Рабиха и Кирстен перепалки из-за «ничего» редки. Мелочи – это на самом деле большие проблемы, которым в свое время не уделили необходимого внимания. Ежедневные споры супругов – это болтающиеся нити, которые держатся на основательных различиях в их личностях.

Изучай Рабих повнимательнее свои желания и разочарования, он мог бы (в том, что касается температуры воздуха) объяснить, укрывшись пуховым одеялом: «Когда ты говоришь, что хочешь окно оставить открытым посреди зимы, это пугает и огорчает меня – скорее эмоционально, нежели физически. Мне так кажется, что речь идет о будущем, в котором будет растоптано все, что мне дорого. Это напоминает мне о своего рода садистском стоицизме и неунывающей отваге в тебе, от чего я, как правило, бегу. На каком-то подсознательном уровне я испытываю боязнь, что на самом деле тебе хочется вовсе не свежего воздуха, а выпихнуть меня в это окно, как ты умеешь, – очаровательно, но грубо, чувственно, пугающе». И будь Кирстен подобным образом внимательна в анализе своей позиции по поводу пунктуальности, она могла бы обратиться с собственной трогательной речью к Рабиху (и шоферу-афганцу) по пути в ресторан: «Моя настойчивость в том, чтобы выходить раньше из дома, это просто проявление страха. В хаотичном мире, полном неожиданностей, этот способ помогает мне прогнать тревогу и ощущение невыразимого ужаса. Мне необходимо быть на месте вовремя точно так же, как некоторым необходима власть, чтобы чувствовать себя в безопасности. Может быть, в этом мало смысла, но мне это важно еще и по той причине, что все детство я прожила в ожидании отца, который так и не вернулся. И это мой единственный, пусть и слегка безумный, способ оставаться в своем уме». Если бы их потребности были выражены словесно и каждый из супругов осознал бы источник страхов другого, могли быть найдены компромиссы. Рабих бы согласился отправиться в «Оригано» вскоре после шести тридцати, а Кристен могла бы установить кондиционер в спальне.

Результат отсутствия терпения в обсуждениях – гнев, вызванный мы уже и не помним чем. Есть ворчун, который желает, чтоб это было сделано сейчас же, и кого нельзя беспокоить просьбами объяснить почему. И есть ворчунья, которая больше не намерена разъяснять, что ее упорство имеет обоснованное объяснение или, напротив, иррациональное и, возможно, даже связано с простительными изъянами характера.

Обе стороны лишь ждут и надеются, что недоразумения (такие надоедливые для обоих) попросту прекратятся сами собой.

Так уж случается, что в разгар очередного разлада из-за окна и температуры в спальне подруга Кирстен, Ханна, звонит из Польши, где живет со своим супругом, и спрашивает, как «оно» (под чем она имеет в виду брак, уже годовалый) идет. Муж Кирстен надел пальто и шерстяную шапку, чтобы до предела обозначить силу своего возражения против требований жены свежего воздуха, он сидит, съежившись от детской жалости к себе, в углу комнаты, укутавшись еще и в пуховое одеяло. Только что Кирстен назвала его (и не в первый раз) надутой бабой. «Просто отлично, – отвечает подруге Кирстен. Как ни современна открытость в отношениях, все ж стыдно признаться, что ты – несмотря на такое обилие возможностей подумать и попробовать – поддалась порыву и вышла не за того. – Я тут с Рабихом, проводим тихий вечерок дома, зачитываемся». В действительности ни в сознании Рабиха, ни у Кирстен нет полной ясности того, как обстоят между ними дела в данное время. Их жизнь состоит из постоянной смены настроений. За одни только выходные они могут смениться от фобии до обожания, от желания до скуки, от безразличия до экстаза, от раздражения до нежности. Остановить этот круговорот в какой-то момент, чтобы поделиться с третьей стороной, – это риск сдаться и потом всю жизнь прибегать к таким признаниям сгоряча, которые чаще всего лишь минутная импульсивная реакция. Но в нужных ушах удрученные воспоминания всегда преобладают над счастливыми. До тех пор пока Кирстен с Рабихом уверены, что свидетелей их противоборств не существует, они свободны от обязанности решать, насколько хорошо или насколько плохо идут меж ними дела.

Нормальные сложные отношения остаются темой, которой странным образом и напрасно пренебрегают. Крайности – вот что раз за разом оказывается в свете софитов: всецело счастливые браки или убийственные катастрофы, – а потому трудно понять, что нам делать с такими явлениями, как гнев, полуночные угрозы развода, угрюмое молчание, захлопнутые двери и ежедневные случаи безрассудства и жестокости (и насколько одиноко мы должны их ощущать).

В идеале искусство должно давать ответы, которые не дают люди. Возможно, это даже одна из основных задач литературы: рассказывать нам о том, о чем чопорное общество молчит. Насущными следует считать те книги, которые удивляют – как это автор смог так много узнать о нашей жизни.

Однако слишком часто реалистичный взгляд на прочные отношения сдается под молчанием, общественным или художественным. Тогда мы воображаем, что все обстоит куда хуже для нас, нежели для других пар. Мы не только несчастны, мы еще и неверно понимаем, насколько причудливо и редко может быть выражено наше несчастье. Кончается тем, что мы верим, будто наши препирательства скорее указывают на сделанную нами какую-то странную и основательную ошибку, нежели свидетельствуют, что наш брак в основном протекает в полном соответствии с планом.

Непрестанная горечь умаляется двумя надежными целительными средствами. Первое – это плохая память. Трудно к четырем часам дня четверга помнить, чем в точности был вызван гнев в такси накануне. Рабих знает, что это как-то связано со слегка высокомерным тоном Кирстен в сочетании с тем легкомыслием и неблагодарностью, с какими она ответила на его замечание о раннем уходе с работы безо всяких основательных причин, однако контуры прегрешения успели утратить четкость, размылись благодаря лучам солнца, пробивающимся сквозь шторы в шесть часов утра, бормотанию радио про лыжные курорты, полному почтовому ящику, шуткам за ланчем, приготовлениями к конференции и назначенной на два часа встречей по поводу дизайна сайта, которые в совокупности залатали все прорехи между ними так же, как то сделали бы зрелые, прямые обсуждения. Второе целительное средство более абстрактно: трудно очень долго пребывать в гневе, учитывая, как велика, оказывается, вселенная. Через несколько часов после перепалки в ИКЕА, где-то около полудня, Рабих с Кирстен отправляются в давно задуманный поход по холмам Ламмермур[21] к юго-востоку от Эдинбурга. В начале пути они молчаливы и сердиты, но постепенно природа высвобождает их обоих из пут общего негодования – не посредством своей симпатии, но благодаря безупречному безразличию. Протянувшиеся в неоглядную даль, образованные в результате сжатия осадочных пород в Ордовикском и Силурийском периодах (где-то за пятьсот миллионов лет до основания ИКЕА), мощные холмы дают понять, что спор, который в последнее время казался мужу и жене таким значительным, на деле не занимает такого места в космическом миропорядке и становится пшиком на фоне бесконечности времени, свидетельством которой является окружающий пейзаж. Облака плывут за горизонт, не останавливаясь, чтобы приглядеться к израненному чувству гордости путешественников. Ничто и никого, кажется, их спор не заботит: ни семейство обычных песочников, стайками кружащих впереди, ни кроншнепа, ни бекаса, ни золотистую ржанку, ни лугового конька. Ни жимолость, ни наперстянок, ни колокольчики, ни трех овец возле Феллклейского леса, которые с важной сосредоточенностью щиплют клевер на редкой полоске травы. Большую часть дня ощущавшие себя уязвленными друг другом Рабих с Кирстен теперь высвобождены от чувства собственной ничтожности масштабом пейзажа, в котором протекает их жизнь. Они уже более охотно готовы высмеять свою собственную незначительность, когда на нее указывают силы, несравненно мощные и впечатляющие. Неоглядный горизонт и древние холмы оказались целительными, и к тому времени, когда пара добралась до кафе в деревне Данс, оба даже забыли, что вызывало в них бешенство друг к другу. Двумя чашками чая позже они договорились поехать обратно в магазин ИКЕА, где в конце концов выбрали то, что оба с успехом терпели до конца жизни: двенадцать стаканчиков для виски в стиле Svalka.