Курс любви - Ален де Боттон

Подробные сведения о том, что нас возбуждает, могут показаться странными и нелогичными, однако при ближайшем рассмотрении видно, что они имеют отголоски черт, которые мы жаждем получать в других областях жизни: понимание, симпатию, доверие, единение, щедрость и доброту. За многими влечениями стоят символические разъяснения некоторых страхов, мучительных аллюзий в нашей острой необходимости в дружбе и понимании.

С их первого раза проходит три недели. Рабих запускает пальцы в волосы Кирстен. Она дает понять движением головы и легким вздохом, что ей хотелось, чтобы он продолжал и, возможно, жестче. Она хочет, чтобы ее любовник намотал ее волосы на кулак и притянул к себе, она хочет немного боли. Для Рабиха это опасное развитие событий. В него заложено уважение к женщине, вера в равенство полов, убежденность, что никто в отношениях не должен преобладать над другим. Но прямо сейчас его возлюбленную, по-видимому, мало интересует равенство, да и обычные правила гендерного равновесия тоже не очень-то заботят. Зато интересуют ее и некоторые сомнительные слова. Кирстен предлагает ему обходиться с нею так, будто она ему безразлична, и оба в восторге от этого именно потому, что это противоположно правде. Такие эпитеты, как «ублюдок», «сучка» и «дрянь», становятся их тайными словечками, скрепляющими их преданность и доверие друг к другу. В принуждении в постели (обычно возникает такая угроза) больше нет риска, можно рассчитывать силу, безопасно доставляя удовольствие любовнику. Неистовство Рабиха не выходит из-под контроля, даже когда Кирстен дает ему полную власть, покорность позволяет ей ощутить свою стойкость. Детьми они оба зачастую мерились силами со своими друзьями. Удары могли сходить за забаву. Кирстен крепко колошматила своих кузенов диванными подушками, а Рабих боролся со своими приятелями на траве плавательного клуба. Во взрослой жизни, впрочем, насилие любого вида запрещено: ни одному взрослому никак не полагается использовать силу против кого-то другого. И все же в рамках игр этой парочки возникало какое-то странное удовольствие получить (неслабый) тумак, самому или самой слегка вдарить или чтоб тебе вдарили. Они смогли быть грубыми и назойливыми, они могли дойти до грани дикарства. Внутри защитного круга своей любви ни она, ни он не ощущали никакой опасности оказаться избитым или обиженным. Кирстен – женщина суровая и властная. На работе она управляет целым отделом, зарабатывает больше, чем ее любовник, она уверена в себе, она – лидер. С младых ногтей она понимала, что должна сама о себе заботиться. Однако в постели с Рабихом она теперь обнаружила, что ей нравится брать на себя другую роль, для нее это форма побега от изнуряющей ответственности повседневной жизни. Право любовника говорить, что ей в точности делать, позволяет снять с нее ответственность и освободить от выбора. Раньше такое было ей не по душе, но только потому, что большинству лезущих в боссы парней доверять нельзя: не было в них заметно, как видно в Рабихе, истинного добра и полной ненасильственности от природы (она игриво зовет его Султан Хан). К независимости она стремилась интуитивно, потому что не было рядом ни одного оттоманского властителя, который был бы достаточно сильным, чтобы заслужить ее слабость. Рабиху, со своей стороны, всю взрослую жизнь приходилось держать собственное стремление сделаться боссом в жесткой узде, и все же в глубине души он имел представление о более суровой стороне своего нрава. Внутри себя он знал, что́ для других лучше всего и чего они по праву заслуживают. В реальном мире он может быть лишенным власти мелким служащим провинциального бюро дизайна городской среды, в котором сильно подавлено желание выражать то, что он на самом деле думает, но в постели с Кирстен он способен ощутить позыв отбросить в сторону привычную для себя сдержанность и добиться абсолютного послушания – в точности как Сулейман Великолепный[14], который, видимо, добивался того же у себя в гареме во дворце из мрамора и нефрита на берегах Босфора.

Игры в подчинение и доминирование, сценарии в обход всех правил, фетишистский интерес к определенным словам или частям тела – все дает возможность хорошенько разобраться в желаниях, которые не просто странные, бессмысленные и чуточку безумные. На них строятся краткие утопические интерлюдии, в которых мы можем (наедине с редким и настоящим другом) безопасно отрешиться от своих обычных средств защиты, разделяя и удовлетворяя свое стремление к предельной близости и обоюдному приятию. Именно это является подлинной, коренящейся в психологии причиной того, почему нас так возбуждают такие игры.

Они летят на выходные в Амстердам и на половине перелета, над Северным морем, сбегбют в туалет. Мысль позволить себе заняться этим в общественном месте ужасно их взволновала. Эта мысль разбудила в них внезапную, более рискованную, но потрясающую общую сексуальную сторону, которую они не должны показывать на людях. У них чувство, словно своими несдерживаемыми и пылкими поступками они бросают вызов ответственности, анонимности и сдержанности. Удовольствие острее оттого, что лишь тонкая дверца кабинки отделяет их от присутствия двухсот сорока ничего не подозревающих пассажиров. В туалете тесно, но Кирстен удается расстегнуть ширинку Рабиха и взять у него в рот. В прошлом она чаще всего отказывалась проделывать это с другими мужчинами, зато с ним этот акт становится фактом постоянного и убедительного развития отношений. Принять самый грязный, самый интимный, греховный орган своего любовника в самую открытую, самую достойную часть своего тела – значит символически освободить обоих от карающей дихотомии между нечистым и чистым, плохим и хорошим – во время полета сквозь леденящие слои атмосферы навстречу Схевенингену[15], на скорости четыреста километров в час, соединяя свои прежде разделенные и стыдливые «я».

Предложение

После Рождества, их первого совместного праздника, они возвращаются в дом матери Кирстен в Ивернессе. Миссис Маклелланд относится к Рабиху с материнским добросердечием (новые носки, книга о шотландских птицах, горячая грелка в его односпальную кровать) и, хотя это искусно скрывается, с постоянным любопытством. Ее расспросы у кухонной раковины после еды или на прогулке вокруг развалин собора Св. Эндрю вроде бы обыденны, но у Рабиха нет никаких иллюзий. Его расспрашивают. Она хочет понять: какая у него семья, какие увлечения, как пришла к концу его работа в Лондоне и каковы его обязанности в Эдинбурге. Его оценивают со всей тщательностью, возможной в век, когда родительские запреты непозволительны и когда настоятельно внушается, что отношения лучше всего складываются без вмешательства сторонних судей (ведь романтические союзы должны волновать только возлюбленных, исключая тех, кто, возможно – не так уж много лет назад, – каждый вечер купал одного из парочки в ванне, а по выходным возил в колясочке в Бугхт-парк бросать хлебушек голубям). То, что у миссис Маклелланд нет права голоса, не означает, что у нее нет вопросов. Ее интересует, не окажется ли Рабих бабником или транжирой, тряпкой или пьяницей, занудой или одним из тех, кто споры разрешает кулаками. Интересуется она потому, что лучше других знает: ни один человек не способен разрушить нас так, как тот, за кем мы замужем. В последний день приезда за обедом миссис Маклелланд сетует о том, как ей жалко, что после побега отца Кирстен не спела больше ни единой ноты, хотя у нее был чрезвычайно многообещающий голос и место в дискантовой группе хора. И это не просто рассказы о внешкольных занятиях дочери, так она в иносказательной форме (насколько позволяют правила) просит Рабиха не губить Кирстен жизнь. В канун Нового года влюбленные возвращаются на поезде в Эдинбург: четырехчасовая поездка через Нагорье со стареющим дизелем в упряжке. Кирстен, ветеран таких путешествий, догадалась захватить с собой одеяло, в которое они заворачиваются в пустом последнем вагоне. С далеких ферм поезд, должно быть, кажется светящейся линией не больше многоножки, ползущей по оконному стеклу черноты. Кирстен кажется озабоченной. «Нет, совсем ничего», – отвечает она на его вопрос, однако едва выговаривает это, как слеза наворачивается на глаза, за ней еще быстрее скатывается вторая и третья. «Все равно, это и вправду ничего», – стоит она на своем. Как же глупо она себя ведет! Вот дурочка! Она и не собиралась ставить любимого в неловкое положение: такое всем мужчинам ненавистно, у нее и намерения нет брать подобное в привычку. Важнее всего то, что к нему это не имеет никакого отношения. Это из-за мамы. Она плачет, потому что впервые в ее взрослой жизни чувствует себя по-настоящему счастливой – и это то самое женское счастье, какое ее собственная мать, с которой у них почти полное взаимопонимание, испытывала так редко. Миссис Маклелланд беспокоится, не доставил бы Рабих ее дочери печали – Кирстен плачет, чувствуя себя виновной в том счастье, какое помог обрести ее возлюбленный. Он крепко прижимает ее к себе. Сидят молча. Они знают друг друга уже немного больше шести месяцев. У него не было намерения заговаривать об этом сейчас. Однако, проехав деревню Килликранки, сразу после того, как наведался кондуктор, Рабих обращает лицо к Кирстен и спрашивает безо всяких преамбул, выйдет ли она за него замуж, добавляя, что не обязательно прямо сразу, а как только она сочтет это своевременным, и вовсе не обязательно при этом поднимать шум, вполне достаточно крохотной церемонии: они, ее мама и несколько друзей, – но, конечно же, можно и побольше, если ей этого захочется, главное, что он любит ее без оговорок и хочет (больше всего, чего ему хотелось прежде) быть с нею, пока он жив. Кирстен отворачивается и на какое-то время погружается в полное молчание. Такие моменты – не ее конек, признается она, не то чтоб они происходили часто или по правде вообще когда-либо происходили. И у нее нет заготовленной речи, его слова прозвучали громом среди ясного неба. Насколько это событие отличается от того, что обычно случается с нею. Насколько глубоки его доброта, безумие и мужество, чтобы завести речь о чем-то подобном сейчас. И помимо своего цинизма и твердого убеждения, что ее такие вещи не трогают, она не видела никаких других причин (раз уж он понял, чего хочет, и распознал, какое чудовище она), почему бы и не сказать от всего сердца с безмерным страхом и признательностью: да, да, да.