Жизнь без спроса - Саша Канес

Ленка с восторгом поведала, как ей понравилось целоваться. Мне страшно было даже представить, как это, целовать в рот кого-то, пусть даже любимого. Но когда я сказала об этом, Ленка засмеялась и уверенно заявила, что когда-нибудь мне это тоже очень понравится, просто сейчас я еще маленькая. Эту тему мы оставили, и я попросила поподробнее рассказать про то, что она подсмотрела. При этом, к потрясению подруги, я употребила в разговоре с ней мудреное, но правильное название – «половой акт».

Честно говоря, это грамотное словосочетание смешит меня до сих пор. Дело в том, что много лет назад соседи сверху по пьяни залили нас водой. Потолок на глазах потемнел и разбух, а потом на мебель и на пол закапала вода, повалились куски штукатурки. Первым на зов о помощи откликнулся участковый милиционер, потом к нему присоединилась очень толстая и сердитая на весь мир тетка из ЖЭКа. Изучив ситуацию в нашей квартире и в квартире наверху, мои родители, алкаши-соседи и все прочие проследовали в домоуправление и составили там акт о причиненном нам ущербе. Слово «акт» так прочно засело в моей голове в связи с этим происшествием, что, наткнувшись в медицинской книжке на «половой акт», я смогла представить это действо только в служебном помещении ЖЭКа или, на худой конец, в «ленинской комнате», причем с обязательным участием участкового милиционера и представителей общественности. Я поведала об этом Ленке – та жутко смеялась, но потом все же рассказала мне об увиденном.

Как выяснилось, у Ленки была двоюродная сестра Мила, приехавшая из Кисловодска. Миле уже исполнилось восемнадцать лет, и она давно жила самой настоящей взрослой жизнью. У нее в Кисловодске имелся любовник, с которым она рассорилась. Из-за этой ссоры, объяснила мне Ленка, Милка бросила учебу в Ставропольском университете и переехала в Москву, где поступила учиться в институт, в котором преподавал ее дядя, Григорий Романович, и поселилась в общежитии. Ленкины родители приглашали племянницу в гости и часто оставляли у себя ночевать. Иногда они уезжали куда-нибудь: на дачу к друзьям, или на несколько дней в Питер, или в Киев – и не только приглашали, но даже просили Милку жить у них, чтобы Лена не оставалась одна.

И вот в последний раз Милка приехала ночевать не одна, а со своим новым другом. При этом, разумеется, попросила кузину не рассказывать ничего родителям. Та согласилась, но сама из любопытства подсматривала за любовниками до тех пор, пока они не уснули. Лоджия в квартире, где жила Ленка с родителями, была очень длинной, выйти на нее можно было и из кухни, и из спальни. Этим Ленка и воспользовалась. До самого входа в ресторан я приставала к Ленке, чтобы она подробнее рассказала мне, что увидела, но подруга только меня дразнила. В конце концов, впрочем, Ленка пообещала пригласить меня тоже с ночевкой, когда родители в следующий раз куда-нибудь «свалят» и Милкино «мероприятие» повторится.

Через несколько дней после нашей поездки на ВДНХ в нашем доме наконец установили телефоны во всех квартирах. Сейчас, когда у каждого в кармане есть мобильник, трудно себе вообразить радость, которая пришла в дом от того, что стало можно звонить, не выбегая к вечно сломанному автомату на углу. Той телефонной будки с разбитыми окнами давно уже нет, но я до сих пор с содроганием вспоминаю мерзкий запах черной пластмассовой трубки, резины из оконной оплетки, ржавчины и замерзшей мочи.

И вот началась новая жизнь – на галошнице в нашем узеньком коридоре обосновался чудесный зеленый аппаратик с витым черным шнуром и весело жужжащим диском. Разумеется, мы стали самыми последними не только среди всех наших знакомых и родственников, но и во всем доме, кому поставили телефон. Мама категорически отказалась писать письма в райком партии и тем более ходить на телефонную станцию с коробками конфет, как поступило большинство наших соседей.

Кстати, первый в микрорайоне телефон установили в квартире моего одноклассника Миши Гуськова. Только некоторое время спустя я смогла в полной мере оценить всю прелесть его рассказа об этом.

Мишин папа, Николай Корнеевич, был ветераном и инвалидом войны, а мама, Варвара Матвеевна, – дурой. Но была она не просто дурой, а дурой, работавшей в Верховном суде. Кем она там работала, я до сих пор понятия не имею, главное, что она вела еще и общественную работу – состояла председателем нашего местного товарищеского суда. Товарищеский суд в те годы рассматривал дела, связанные с мелким бытовым хулиганством и пьянкой; допускалось лишь две разновидности приговоров: или просто общественное порицание, или штраф в пятьдесят рублей. Мишина мать оказалась дамой очень активной, мобилизовала неисчислимое множество бабок – старых коммунисток и еженедельно учиняла судилище в красном уголке ЖЭКа. Там по многу раз по-товарищески пересудили всех окрестных электриков, слесарей-сантехников и просто забулдыг. Оштрафовать никого из них не представлялось возможным – все заработанные деньги у них оперативно отбирали жены. Если же какой-нибудь несчастной доводилось замешкаться, зарплата пропивалась подчистую. Оставалось общественно порицать. И Варвара Матвеевна порицала пьянчужек самозабвенно.

Излишней скромностью Мишина мать не обладала. Она считала свою деятельность чрезвычайно важной и полезной для общества, а потому без устали строчила во все инстанции письма, в которых призывала установить ей телефон вне очереди. И своего добилась: в гуськовской квартире телефон установили в числе первых. Точнее, они стали самыми первыми. Но если всем следующим счастливцам присвоили номера новые, не бывавшие доселе в употреблении, то Гуськовым достался телефонный номер, принадлежавший до того круглосуточной службе неотложной помощи районного кожно-венерологического диспансера.

Помню, когда Миша пришел к нам в гости и за чаем пересказал события в лицах. Звонить на их номер начали в первый же вечер. Варвара Матвеевна, разумеется, лично схватила трубку при первом же звонке. Она была уверена, что телефонная связь совершенно необходима для дальнейшего совершенствования работы руководимого ею товарищеского суда, и с восторгом решила, что первый же звонок – яркое подтверждение тому. Некий явно нетрезвый мужчина с трудом добрался до уличного телефона-автомата в половине первого ночи и не пожалел двух копеек, для того чтобы сообщить Варваре Матвеевне, что он только что вступил в половую связь. Более того, он не допускающим возражений тоном заявил, что теперь ему необходимо явиться к ней лично, причем немедленно. Гордость переполнила сердце Мишиной матери. Конечно, решила она, обращение в товарищеский суд после случайной связи – дело совершенно естественное. Она похвалила звонившего за мужество, но попросила все же дождаться восьми часов утра субботы, когда двери «ленинской комнаты» нашего ЖЭКа гостеприимно распахнутся для всех, кому нужна товарищеская помощь и участие. Мужчина же, вместо того чтобы обрадоваться, пришел в озлобление и неистовство. Он настаивал на немедленной встрече, аргументируя свое желание тем, что, если бы Варвара Матвеевна только увидела, с кем он вступил в эту самую связь, она осознала бы, что принять его следует совершенно незамедлительно, вне всякой очереди. На щедрое согласие Варвары Матвеевны в виде исключения рассмотреть его дело на следующий день вечером после того, как она вернется с работы, мужчина ответил грубой бранью. А предложение «держать себя в руках» мужчина, видимо, вообще понял превратно. Он оскорбил Мишину мать «отглагольным прилагательным сексуального характера» и бросил трубку.

Вся следующая неделя стала для семьи Гуськовых сущим кошмаром. Звонки продолжались каждую ночь. Проблемы звонивших были, разумеется, чрезвычайно однотипны. Но напрасно Миша и Николай Корнеевич пытались втолковать Варваре Матвеевне, что произошла техническая ошибка, с которой нужно что-то делать, и следует обратиться для этого на телефонную станцию. Упрямая женщина утверждала, что просто раньше всем этим развратникам и сластолюбцам было стыдно начинать процесс в товарищеском суде сразу с личной встречи с председателем. Но зато теперь… Теперь руководимый Мишиной матерью товарищеский суд не ограничится разбором пьяных матюков на лестничной клетке. Компетенция этого общественно-правового органа может быть поднята на высокий уровень грязного разврата и бытового разложения – вплоть до скотоложества. Действительно, в позорной связи с непривитыми от чумки и бешенства бродячими животными честно сознался прозвонившийся Варваре Матвеевне в пять утра унылый башкир-дворник.

Сомнения заронились в наивной душе «товарищеской судьи» только после звонка сорокапятилетней непьющей и очень стеснительной учительницы музыки. С первой же фразы та исповедалась в своем безнадежном девстве и этим чрезвычайно умилила целомудреннейшую Варвару Матвеевну. Отчитавшись о своей беспорочной жизни, дама с рыданиями сообщила о поразившем ее, несмотря ни на что, межпальцевом грибке! Этот самый грибок и раскрыл Варваре Матвеевне глаза. Грибок однозначно свидетельствовал об ошибке, так как грибок судить нельзя… никак! Даже чисто по-товарищески.