Жизнь без спроса - Саша Канес

Среди школьников с четвертого по восьмой класс тон задавали наиболее агрессивные и жестокие типы. Их было не очень много, но большинство отличалось пассивностью и трусостью. Все, как и во взрослой жизни. Была бы моя воля, я бы вообще не ходила на занятия. Зачем? Прочитав учебник, я понимала все намного легче и быстрее, чем на уроке, когда учительница, сама не семи пядей во лбу, ориентировалась на нескольких полудебильных носителей алкоголической наследственности.

Мама совершенно не одобряла моего отношения к школе и даже слышать не желала о том, чтобы перевести свою единственную дочь в более приличное место.

– Мы будем жить в таком же доме, как все, мы будем покупать продукты и вещи в тех же магазинах, где их покупают все. И ты будешь учиться так же, как все, и там же, где все!

Я слушала маму и верила, что именно так и надо жить. Она была для меня главным авторитетом. И даже тогда, когда все мое естество протестовало против общения со всевозможными «всеми», я продолжала верить маме и твердо знала, что она всегда и во всем права.

Мама годами работала инженером-конструктором в проектном институте за сто сорок рублей в месяц. Деньги это были не то чтобы мизерные, но какие-то унизительные – столько же зарабатывал любой малоквалифицированный слесарь или уборщица. Я никак не могла понять, зачем учиться пять лет, сдавать экзамены, писать диплом, если потом получаешь меньше, чем вагоновожатый?

– Когда ты идешь в институт, ты выбираешь не зарплату – ты выбираешь среду! – сто раз слышала я.

– Но если я буду выбирать ту самую прекрасную среду программистов и чертежников, то зачем я сейчас мучаюсь в этой дурацкой школе, в бездарном классе с будущими пьяницами и уборщицами? – порой прорывалась у меня.

И один и тот же ответ:

– Нельзя расти в парнике!

Мне было страшно смотреть, как мама надрывалась над кульманом. Я не верила, что она так уж любит чертежи этих дурацких автосцепок, пятников и тележек. Отец хоть вправду свои компьютеры любил или, по крайней мере, верил в то, что их любит. А мама только мучилась!

Однажды я решила проверить, так ли это безысходно. Вдруг мама просто не задумывается, что жизнь можно изменить? Почему бы ей не пойти, например, продавцом в книжный магазин, где, конечно, платят на пятнадцать рублей меньше, но зато не нужно ехать каждый день полтора часа через весь город и не нужно портить глаза за чертежной доской? У мамы, как и у меня, с детства было очень плохое зрение, и от черчения очень болели глаза, видела она с каждым годом все хуже и хуже. Я рассказала, что на двери книжного магазина рядом с нашей станцией метро висит объявление, что в отдел технической литературы и канцтоваров требуется продавец на зарплату сто двадцать пять рублей в месяц. Выслушав от меня эту информацию, мама грустно вздохнула. Потом улыбнулась мягко-мягко, как только она умела улыбаться, погладила меня по голове и поцеловала.

– Спасибо тебе, моя девочка! Но лучше я буду терпеть боль в глазах и мучиться каждый день в толчее в метро и троллейбусе, чем стану торговкой. Торговцев в нашей семье не было и не будет! Запомни, моя девочка!

Мама меня не отругала. Она даже поблагодарила за заботу, но я все равно ощущала себя виноватой. Я понимала, что виновата в том, что сама не могу понять, что такого ужасного в работе продавца книг и канцелярских принадлежностей. И я еще больше осознавала себя виноватой оттого, что в душе приняла тайное, но очень твердое решение никогда не работать инженером-чертежником. Более того, я сказала себе, что ни за что не стану ездить каждое утро на работу в переполненном вагоне метро, даже если там меня будут ждать-дожидаться самые чудные и интеллигентные коллеги.

Мама видела, что в школе мне плохо. Безусловно, ее это очень огорчало, и она старалась, как могла, изменить мое отношение к учителям и одноклассникам.

– Необходимо правильно построить систему взаимоотношений! – как-то проговорила мама и уставилась на меня из-за толстых линз красными глазами. Ее диоптрии непрерывно увеличивались, а веки становились из года в год все более и более воспаленными.

Я хотела было рассказать в ответ что-то серьезное про свои трудности, но при виде этих красных и отечных век не решилась и промямлила лишь, что приняла твердое решение сделать себе короткую стрижку. Надоело, что меня больно и обидно дергали за косички одноклассники-переростки.

– Хорошо, – согласилась мама. – Косички мы сострижем. Но ты должна понимать, что дело все-таки не в косичках. И если у тебя возникает конфликт с кем-то, то ты сама в этом виновата. Значит, ты не выстроила правильную систему взаимоотношений.

«Система взаимоотношений» – как по-взрослому это звучало! Конечно, мама права, конечно, я должна стараться. Но как же это мерзко, когда тебя изо всех сил дерут за волосы дебилы, которые не то что писать и читать, но и говорить к своим немалым уже годам толком не выучились!

– Мама! С Сургучевым и Коротковым нельзя построить отношения. Они уже несколько раз на второй год остаются! Они здоровенные, тупые и все время дерутся. С ними никто не может!..

– Никто не может, а ты должна мочь, девочка моя! Ты же умнее их! – сказала мама, и затравленное сердце мое переполнилось гордостью. – Ты должна быть хитрее и предупредительнее.

– Как?

– Думай сама, дочка!

В седьмом классе стало уже совсем нестерпимо. Тринадцать лет – непростой возраст для девочки: гормональные изменения сопровождаются дополнительной нервной усталостью.

Однажды вечером, не догадываясь сама о том, что делает, бабушка Рая рассказала семейную новость: мой троюродный брат Артур теперь учится экстерном. То есть он не ходит в школу вообще. Месяц назад его побили на школьном дворе мальчишки из старшего класса. Побили настолько сильно, что Артура пришлось доставить в травмпункт. После этого происшествия его мать, мамина кузина Анжела, пришла к директрисе и ультимативно известила ее, что сын будет заниматься дома, а школа позволит ему сдавать все предметы экстерном. Анжела была дамой твердой, и директриса пошла на все ее условия.

Маму приводило в негодование то, что Анжела позволяла себе не только неприкрыто презирать окружающих, но и призывала к тому же и своего сына. При всем при том Анжелин муж Виктор Михайлович был не только профессором, но и парторгом отраслевого научно-исследовательского института. Несмотря на высокое профессиональное и общественное положение, он не только не противился поведению своей супруги, но во всем ее поддерживал, являя образец советского цинизма и фарисейства. По поводу своей принадлежности к партии коммунистов Виктор Михайлович всегда высказывался исключительно иронически и говорил: «С волками жить – по-волчьи выть!» В зависимости от обстоятельств и состава компании в этой семье любили вслух гордиться какими-то неведомыми мне корнями нашего рода – то дворянскими, то еврейскими. Иногда с гордостью вспоминали предков, якобы организовывавших революционное движение, а порой вспоминали тех, кто в годы Гражданской войны противостоял большевикам. А иногда не забывали напомнить, что и те, и другие бесследно сгинули в недрах ГУЛАГа – развеялись лагерной пылью.

Мне сто раз объясняли, сколь отвратительны эти люди, общение с которыми является вынужденным в силу родственных связей. Я готова была принять даже самую исковерканную логику, но не завидовать прогульщику и экстерну Артуру я не могла!

Наконец я все же не выдержала и заикнулась о том, что хотела бы, как и мой кузен, учиться дома, а в сэкономленное время посещать какой-нибудь спортивный кружок или читать книжки. Случилось это после того, как два великовозрастных второгодника сорвали с меня очки, выбросили их в урну в мужском туалете и запретили другим мальчикам их мне оттуда достать. Мне, при моих минус четырех, пришлось почти на ощупь добираться до школьной вешалки на первом этаже и просить о помощи гардеробщицу тетю Дусю. Пока я шла вниз, мне кто-то отвесил такой подзатыльник, что я упала со ступенек и набила шишку. Было противно, больно и очень унизительно. В общем, ходить в школу я не хотела страстно.

Мама молча выслушала меня. Губы ее задрожали. Ни слова не говоря, она сняла очки, закрыла ладонями глаза, и через мгновение я увидела ручейки слез, бегущие по самым любимым, самым родным в мире щекам.

– Мама! Что с тобой, мама? – Я была в отчаянии. – Что я сказала плохого?

Замотав головой, мама всхлипнула.

– Только что, – простонала она, – рухнуло все!

– Что рухнуло? – Вслед за ней я тоже начала рыдать.

– Рухнуло все то, что я в тебя вкладывала годами! Я думала, что ты, Анна, – моя главная союзница! Я думала, что ты понимаешь меня!

– Но я тебя понимаю, мам!

– Прекрати! Прекрати немедленно! – Мама оторвала ладони от красных своих глаз. – Ты только что предала наш дом! Посмотри вокруг!

Я обвела зареванным взором всю нехитрую обшарпанную обстановку нашей хрущевской «двушки». Мне было страшно: как это я вдруг, сама не понимая как, предала семью, маму и даже нашу квартирку – мой единственный в мире, мой обожаемый дом? Сейчас мне совершенно непонятно, при чем здесь было предательство, но тогда… тогда меня в очередной раз насквозь прожгло чувство неискупимой вины.