Цитадель (Тамплиеры - 3) - Октавиан Стампас

Итак, это была не случайность? Он хотел меня убить? Но почему?! - с этим вопросом Исмаил проснулся. Сделанное во сне открытие потрясло его значительно сильнее, чем это можно было ожидать. Он знал, что этому сну нельзя не верить, но некоторое время пытался, изнемогая от бесполезности своих усилий. Учитель и повелитель. Человек, которому он доверял всецело и во всем, больше чем тому, что солнце всходит на востоке, а заходит на западе. И уж, конечно, больше, чем самому себе. Он не раз рисковал ради него жизнью и делал это с огромной радостью, и еще вчера рискнул бы ею, если бы это понадобилось. Этот человек... обманул его! Исмаил был не в силах переживать свое открытие молча. Находясь в состоянии, близком к бреду, он начал говорить. В собеседники он выбрал себя самого, ибо тема, которую он поднял, была интересна по-настоящему только его собственному, раздвоенному "я". Конечно, это не был связный разговор. Он перескакивал с одного эпизода на другой, уносился в далекое прошлое и неожиданно, наскучив воспоминаниями, возвращался обратно. И уж конечно, Исмаил ничуть не заботился о том, слышит ли кто-нибудь его горячечную историю, и если слышит, понимает ли в ней что-нибудь. Он, как бы взвешивал и просеивал свою недлинную жизнь с того момента, когда он впервые осознал, что он Исмаил, сын красильщика Мансура, и до того дня, когда вездесущий лукавый Сеид передал ему приказание Синана занять место среди охранников на внешней стене. Пожалуй, что и омерзительный Сеид знал о замысле господина и, судя по всему, всячески его приветствовал. Монолог Исмаила был бурным, страстным, сбивчивым и продолжительным, привести его полностью нет ни возможности, ни нужды. Если вычесть из него скрежет зубов, повторы, проклятия, в остатке остался бы следующий рассказ.

Родился Исмаил двадцать три года назад в небольшом городке Бефсан, к северу от Иерусалима, в семье небогатого красильщика. Человека работящего, добродетельного и богобоязненного. Был Исмаил младшим ребенком в семье и с самого раннего детства проявлял свой капризный нрав и немалые способности. Домашние, особенно старшие братья и сестры, души в нем не чаяли, а он, рано научившись различать всевозможные человеческие слабости и проникать в людские тайны, любил развлечься тем, что ссорил родственников, знакомых и друзей, настраивая их друг против друга. Поначалу, когда еще сохранялись в нем остатки детскости, его козни легко разгадывались взрослыми и прощались ему. Но потом, он усовершенствовался в своем нечестивом искусстве и сделался настоящим тираном своего семейства. Но и это его не удовлетворило. Пробовал он приобщиться к арабской учености и посвятил этому несколько лет в наилучшем дамасском медресе, но духовной жажды своей не удовлетворил. Очень рано жизнь стала казаться ему пустой, нелепой, науки ничтожными, а люди утомительными. Ему стало казаться, как это часто бывает в юности, что поток существования обмелел, и вот оно, его унылое дно. В каждом веке и даже в каждом десятилетии рождаются люди с таким душевным складом, и, по каким-то звездным законам, конец двенадцатого столетия был особенно богат подобными всходами. А раз есть всходы, то, стало быть, есть основания ждать жатвы. И вот однажды, когда разочарованный Исмаил по своему ленивому обыкновению сидел под дикой сливой на берегу пересыхающего ручья, скрываясь от отца и ядовитых паров его красильни, подошел к нему один интересный человек, в небогатой одежде и с улыбкой на тонких, как потом оказалось, сладкоречивых устах. Завел этот человек беседу с рассеянно возлежащим на сухой траве юношей и, через каких-нибудь два часа, беспечный негодник, отлынивающий мусульманин, любитель отвлеченных и бесплодных философствований, разочарованный лоботряс исчез: вместо него появился страстный, новообращенный исмаилит, яростно взыскующий очередных откровений новой веры. Бродячий проповедник прекрасно знал свою работу. Даже не подумав о том, чтобы зайти домой проститься с кем-нибудь, Исмаил двинулся вслед за ним, буквально подпрыгивая от переполнявшей сердце радостной истовости.

Дорога оказалась не слишком длинной, спустя, наверное, неделю, на двадцатый день месяца мухаррама, новообращенный прибыл в загадочный горный замок, где его объединили с четырьмя юношами примерно одного с ним возраста. Все они были из разных мест исламского мира. Один из Египта, другой из Кашгара, остальные не считали нужным распространяться на тему места своего рождения. Они жили в одной большой комнате без окон, спали на жестких циновках и получали самую скудную пищу. Сначала никто к ним не приходил. А затем появился Синан. Он начал говорить с ними, и речи его были еще более поразительны, чем речи его проповедников. Он не походил на муллу, в его словах помимо истины светилась еще и сила. Он отвечал на все вопросы, и ответы его поражали в самое сердце. Он им предложил нечто вроде договора, он требовал полного подчинения, а взамен предлагал немало - рай.

Они все готовы были верить ему, но даже столь жаждущим душам требовалось нечто сверх слов. И он как будто понял это, или может быть знал заранее, что им это потребуется.

Однажды утром он сказал, что покажет им рай. Хоть завтра. Они очень хотели ему верить, но они сомневались. Исмаил сильнее прочих желал уверовать в учителя до конца и поэтому его сомнения гнездились особенно глубоко. Он легко отрекся от божественного Корана и согласился с тем, что истина находится в устах Имама. Он с охотой проклял абассидов-узурпаторов и признал истинными имамами и наследниками пророка потомков Али. Но какая-то холодная сила, игла сомнения, посверкивала на дне его сердца.

И тогда Синан перешел от слов к делу. Прежде чем повести своих фидаинов в рай, он решил познакомить их с тем, кто в раю этом побывал совсем недавно. Новообращенные собрались в главной зале замка, где перед креслом имама на большом серебряном блюде лежала отрубленная голова. Она была в кровоподтеках и облеплена опилками, пропитанными кровью. Несмотря на это, они все узнали эту голову. Она принадлежала одному из фидаинов, недавно отправившемуся по заданию Старца Горы Синана в город Тивериаду. Там его схватили, и, по приказанию комтура Тивериадской крепости, обезглавили. Естественно он попал, как и было обещано ему Синаном, в рай.

- Хотите я оживлю его и он расскажет вам о том, каково ему там? спросил Старец Горы у собравшихся в зале юнцов. Конечно же все они хотели этого и хором прошептали:

- Да.

Синан протянул к окровавленной голове свои сухие жилистые ладони и замер так на несколько мгновений, произнося одними губами бесшумные слова заклятий. И чудо произошло, голова очнулась, захлопала веками и судорожно задышала.