Моховая, 9-11. Судьбы, события, память - Сборник статей

– Понимаю. Студенческие годы – годы особенные. Но ведь вы взрослели. После окончания университета вам пришлось много работать и в разных местах.

– События в стране наталкивали на определенные размышления: «оттепель» шестидесятых…потом «Злата Прага», Афганистан…

– Неужели и мысли не было о том, что не все ладно в родном Отечестве?

– События, конечно, были разные. И с нынешней точки зрения очень даже интересные. Но оценивали их мы, во всяком случае я, совсем по-другому. Шестидесятые мне запомнились бурлением социальных и политических страстей в студенческом обществе. Почти каждый день комсомольские собрания, митинги. Тон задавали, конечно же, москвичи. Они были активнее и значительно увереннее нас, провинциалов. На собраниях обсуждали текущие события и, конечно же, срывали злость на своих же товарищах – детях партийных функционеров. Сказывалось советское воспитание: нужно было найти врага. Нам казалось, что эти дети должны за что-то ответить. Их же «вина» заключалась лишь в том, что их родители получали высокую зарплату. С собраний ребята уходили с опущенными головами. И это только подогревало наше чувство выполненного долга. Я не была политически активной, но я была очень солидарна с такими активистами, тем более что моя мама получала 35 рублей, а папа – 70. Но очень быстро всю критику свернули. Да и критиковать особо не было кого – у нас было мало детей партийных функционеров. Зато было много детей научных работников, литераторов. К ним было совсем другое отношение.

…Помню спецкурс у профессора Николая Калинниковича Гудзия. Это была знаковая фигура в университете. Украинец, бежал от революции, сначала работал в Крымском университете, потом в Москве. Занятия он проводил у себя дома. Мы входили в его кабинет как в храм: огромная комната и – множество книг, картин. Домработница укрывала большой китайский голубой ковер полотном, поскольку профессор категорически не разрешал студентам снимать обувь. Именно у него я увидела полное издание произведений Льва Толстого – 90 томов. И вот на одном таком занятии Николай Калинникович встает и говорит: «Прежде чем начать семинар, я хочу поздравить дочь Мусы Джалиля с тем, что журнал «Новый мир» опубликовал стихи ее отца».

Она встала, опустив глаза, как полагается восточной девочке, и тихо поблагодарила. До этого момента мы даже не знали, что наша скромная и застенчивая подруга – дочь великого человека и поэта. Ее отца, долго просидевшего в застенках концентрационного лагеря, в это время считали то ли героем, то ли предателем. Грань была очень тонка. И нужно было иметь большое мужество сделать то, что сделал наш наставник. Но он сделал это для нас. Это формировало всё!

Было много и других, действительно тревожных событий. Например, суицид. Самоубийств было много. Случилось это и на нашем курсе. Ушли умные, очень умные девочки. Что подтолкнуло их – не знаю. Да и мы были заняты совсем другими делами. Например, устройством на работу.

Все были озабочены, что делать дальше, ведь нас готовили как научных работников. Распределение же получали учителями в аулы и кишлаки Средней Азии, села и районы России, Украины и других советских республик. Нас приравняли к выпускникам провинциальных педагогических институтов. Большего унижения трудно было придумать! Ведь нас готовили как научных работников в области языкознания и литературоведения, и вот с этим колоссальным информационным багажом мы очутились в захолустных средних школах, где ученики порой очень слабо ориентировались в простейшем материале. Это как из пушки по воробьям палить. Но главное даже не это, а то, что мы в таких условиях чувствовали себя в лучшем случае вторым сортом.

Я оказалась в глухой провинции – моя Шостка в сравнении с ней – столица! – в городке Красный Луч на Луганщине. Так началась моя карьера человека, преподающего причастие. Постепенно школа стала для меня вторым домом. Уроки, факультативы, кружки, вечера – я научилась не только делать все это, но и получать удовольствие.

Через несколько лет жизнь преподнесла мне еще один урок. Муж мой, Анатолий Борзенко, учился в аспирантуре Академии общественных наук. Там преподавали корифеи философской науки того времени. А Толя был умница. Профессор Розенталь, принимая у него экзамен, сказал: «Перед вами можно снять шляпу». Естественно, при такой оценке, да еще после блестящей защиты диссертации мы питали надежду, что Анатолию предложат интересную работу в Москве или Киеве, оказалось – нет, не нужен… ни он, ни его знания.

А удар в 1968 году, когда несколько человек вышли на Красную площадь, чтоб открыто заявить о своем протесте против милитаристских амбиций Советского Союза и посягательств на свободу чехов и словаков. Среди них была и моя однокурсница, мать двоих детей Наталья Горбаневская. Меня охватило чувство полной растерянности: она смогла это сделать – она знает что-то такое, чего не знаю я.

Остальные «звоночки» были помельче, как, например, в начале семидесятых, первая в Советском Союзе забастовка иностранных студентов во Львове, которые протестовали против полузакрытого режима своего пребывания в нашей стране. Или постоянное, я бы сказала – навязчивое, желание начальства уволить лаборанта моей кафедры Романа Блая моими руками (я заведовала тогда кафедрой русского языка во Львовском медицинском институте) только потому, что он еврей. А у Ромы трое детей и золотые руки. Устав от всего этого, я сказала: «Мы не можем уволить Блая, потому что этим подтолкнем его к эмиграции. Что после этого будут говорить о нас за рубежом?».

И еще трудно было уловить мотивировку отказа мне в визе для поездки в Германию, куда меня пригласили мои студенты. Поэтому я спросила ответственного работника ОВИРа: «Если я настолько опасный человек, что могу навредить своей стране общением со своими студентами за рубежом, как же мне доверяют работать с ними здесь?» Как ни странно, выезд мне разрешили.

– То есть, всю свою жизнь вы испытывали неудовлетворенность от того, как вы живете, чувство унижения?

– О, нет! Все мои нынешние рассуждения – глубокий анализ прожитого и пережитого. Только с позиции времени, опыта, новой, уже современной информации я могу об этом судить. А тогда все воспринималось по-другому. Это был наш мир, наш образ жизни, другого мы просто не знали. А при почти полном отсутствии информации о том, что делается в мире, много событий просто прошло мимо меня, как, например, Афганистан. Все проблемы воспринимались как сугубо личное, временное, мелкое в сравнении с ценностями общечеловеческими. Нам было чем гордиться. И этим стоит гордиться, ведь история не имеет сослагательного наклонения. Вот пример. Как известно, Ленинградская симфония Шостаковича была написана во время блокады. Тогда же состоялась и премьера. И вот в голодном и холодном городе люди собираются в театре, чтоб послушать гениальную музыку. Дирижер должен выйти на сцену в белой крахмальной сорочке и фраке. Но у него нечем ее крахмалить… Тогда соседка, которая абсолютно уверена, что иначе идти нельзя, отдает на крахмал последние две картофелины. А вот еще фрагмент из того же периода. Замерзший город. Вокруг смерть, трупы. И среди всего этого архитектор, рисующий триумфальную арку, под которой войдут советские войска в освобожденный Ленинград. Это всё было. И этого нельзя вычеркнуть. Именно поэтому мне трудно было понять тех же иностранных студентов, которые у нас бесплатно обеспечивались жильем, книгами и даже теплой одеждой, а взамен не хотели принять нашего образа жизни.

А неудовлетворенность все же была. Мне пришлось много поездить по миру: преподавать причастие оказалось нужным и важным для всех, кто изучал русский язык. При этом я соприкоснулась с другой культурой, другим образом жизни. И дело было даже не в роскошном по нашим меркам быте, не в дорогущих магазинах, куда советские туристы ходили как в музеи. Это было что-то совершенно другое. Например, рассматривая витрины в магазине «Лучшие товары мира» в Вене, я очень спокойно проходила мимо роскошных песцов (подумаешь, я в Сибири еще не такие видела!), фантастических ювелирных изделий (ну куда я их надену!) и подолгу стояла перед конфетами львовской фирмы «Свиоч». Мне хотелось всем рассказать: «Эти лучшие в мире конфеты изготовили в моем городе!».

– «У советских собственная гордость…»

– Но ведь это была правда. Неудовлетворенность я испытывала совсем по другому поводу. Мне всегда было искренне жаль, что нам были недоступны иные пласты, причем пласты очень могущественные, общечеловеческой культуры, например, Библия. Ведь это не только мировоззрение, но и целые эпохи в искусстве, литературе. К сожалению, нашему пониманию не доступно в полной мере было и творчество ряда отечественных писателей – Анны Ахматовой, Бориса Пастернака…

Ветер перемен шестидесятых принес новые мысли, новые идеи. Роберт Рождественский, Белла Ахмадулина, Евгений Евтушенко – они духовно воспитывали целое поколение. Но, увы, услышать их можно было только в Москве. Там люди ночами стояли в очередях, чтобы попасть на выставку или встречу с писателем. Провинцию это коснулось мало. Или не коснулось вовсе.