Дневники Фаулз - Джон Фаулз

Семнадцатый день. Невеселый завтрак. Стало известно, что сломанную деталь заменят только через несколько дней. У М. и Тити пищевое отравление, у кого-то жар; все устали, горячатся по пустякам, начинается распад. Невыносимый зной.

Вечер безрадостный, унылый; все в депрессии, которую я не разделяю. Немного выпил. Пробовали петь, но без Моник и Тити в пении отсутствует задор. Пели один из грустных мадригалов де Лассо. Все спали в одном месте, под огромным старым ореховым деревом, на склоне холма, подальше от дороги. Я лежал немного поодаль от остальных, внутренне поздравляя себя с тем, что догадался найти место, где утром меня не разбудит солнце. Тридцать спальных мешков, залитых лунным светом. Еле слышный шепот, потом тишина.

Восемнадцатый день. Расчет оказался верен: солнце меня не разбудило, но разбудило моих попутчиков. Однако я не рассчитывал, что все они окружат меня и будут трещать как сороки. Время от времени кто-нибудь говорил:

— Regardez John qui dort, c’est degoutant[390], — а я вздыхал, охал, ворчал, не выходя из дремы; их голоса я слышал сквозь сон. Мне это нравилось. Потом, лежа под деревом, мы подкалывали друг друга, хотя и чувствовали себя разбитыми, и так продолжалось почти до десяти. Несколько раз мимо, с хрюканьем и топотом, проходили гурты деревенских свиней. Чтобы удержать животных на расстоянии, мы бросали в них крупные комья земли.

Мы с Полем пошли умываться к фонтану, оставив после себя отталкивающее зрелище: чистая вода стала мыльной, в ней плавала пена. Но как же приятно умываться ледяной водой, черпая ее из фонтанной чаши, когда тебя вдобавок окружают голые, выжженные солнцем холмы! Я поймал большую жабу, обильно помочившуюся при поимке, и понес ее в кафе, спрятав в сумку для туалетных принадлежностей; у всех она вызвала только отвращение.

Ленч устроили под ореховым деревом. Я предпочел бы поесть в кафе подле М. Впрочем, она вскоре пришла одна и улеглась спать. Во сне она, когда вот так лежит на земле, выглядит очень юной и стройной, нимфой. Пришла Аник, затараторила своим неприятным, визгливым голосом, и тогда Моник встала и отошла. Я видел, как она расположилась неподалеку под оливой, и, когда к ней присоединилась еще одна девушка, не удержался и тоже пошел туда. Мы лежали там и молчали. Сейчас, холодным сентябрьским вечером, я вспоминаю твердую землю, зной, ветви оливы, платье в клетку, ее голову, лежавшую на правой руке. Солнце, лихорадочное возбуждение. Время и солнце.

Когда Моник вернулась к остальным, я тоже пошел следом, с завистью глядя, как Клод играет с ней, обнимает за плечи. Но во мне крепла уверенность, что она его не любит. Полное равнодушие.

В шесть — митинг протеста, возглавленный мною и Жуто. Ричард и Лаффон уехали на автобусе в Гранаду. Оба были руководителями поездки, и все понимали, что, оставив группу без транспорта, они не выполнили свой прямой долг. Было решено избрать руководителем Андре. Прекрасное решение: его уважают, и он прирожденный лидер. Последние часы в деревне были очень нервными: мы хотели нанять грузовик, чтобы нас довезли до ближайшей железнодорожной станции. Положение казалось безнадежным, но в результате нашли и грузовик и шофера.

Суета, собираем в темноте вещи. Спим всего два-три часа. Пошел небольшой дождь, и кое-кто побежал в автобус. Но я остался спать под ореховым деревом.

Девятнадцатый день. Шофер разбудил меня в три. На дороге полная неразбериха. Грузовик, довольно маленький, подъехал задним ходом к нашему сломанному автобусу; все были вялые, двигались как сонные мухи. Я неожиданно почувствовал прилив энергии — таким бодрячком я иногда становлюсь, когда у остальных заканчиваются силы. Стал командовать, заставлял торопиться, проследил, чтобы все вещи переложили в грузовик, усадил людей, поднял и укрепил откидной борт.

Незабываемая ночная поездка по сьерре в Лоху. Сверкающие звезды, величественные очертания гор, словно затянутые бархатом вершины. Грузовик мчался вперед, въезжал в гору, трясся на поворотах. Полностью проснувшись, я сидел на борту, уверенно сохраняя равновесие, в то время как остальные спали, бессильно уронив головы на плечи соседям. С рассветом горы постепенно светлели, обретая серый цвет и форму, высоко вздымая свои вершины. М. неожиданно почувствовала приступ тошноты — подошла и села рядом со мной у борта. Ее колено прижалось к моему; голову она печально обхватила руками. Как сладко мне было! Хотелось обнять ее, утешить. Вскоре, вместе с восходом солнца, мы подъехали к лохскому вокзалу. Железнодорожная линия вилась у подножия невысоких гор. Пили кофе, ели пирожные. Подошел наш поезд — просторные вагоны, длинные деревянные сиденья, никаких parois[391]. Я почувствовал сонливость; остальные же, напротив, оживились и стали петь. В вагоне ехало много испанских крестьян. Жуто смеха ради стал обходить их с протянутой шляпой, представляясь победителем цветочной выставки. Они не понимали ни слова из того, что он говорил, но весело смеялись. Что удивительно, большинство, к нашему восторгу, опускали в шляпу немного денег. В нас ожил прежний боевой дух, прежняя радость, озорство, мы вновь объединились против остального мира.

В Гранаде прежде всего пошли искать себе пристанище. Если абстрагироваться от памятников старины, Гранада — современный деловой город. В конце концов остановились в дешевом пансионе в непрестижном квартале недалеко от вокзала — комната на четверых, но все же крыша над головой. Мною овладела обычная городская меланхолия — я знал, что здесь мы разобьемся на группы и я уж точно не буду вместе с М.

Отправились с Клодин осматривать Альгамбру. Несомненно, это самое благородное сооружение в Испании из всех, что я видел; и, на мой взгляд, один из величайших европейских архитектурных шедевров наряду с Шартрским собором и Парфеноном. В Альгамбре присутствует атмосфера безмятежности, грации, сдержанности и таинственности, и это делает дворцы восхитительно прекрасными[392]. Каждая комната, каждый дворик, каждый пруд, колоннада, фонтан окружены дымкой тайны, аристократической загадки. Это восточный рай, персидский сад чудес, скрытая долина Старика с Гор[393]. И все это пронизано ионическим духом Древней Греции, изящным, улыбчивым, несколько причудливо-первобытным, женственным, но более всего — грациозным и глубинно-загадочным. Улыбка кариатид у входа в великий Эрехтейон[394], изображение голов у да Винчи, неповторимость Джоконды в мировом искусстве — все это является результатом одного из самых прекрасных и таинственных подходов к миру. Есть здесь и нечто китайское — тишина, молчание водоемов, мир и согласие, эротические ощущения. Фонтаны в Альгамбре сейчас бьют слабо; жаль, ведь фонтаны — важная часть архитектурного замысла, это живая, подчеркивающая основные мотивы окружающая среда. На меня нахлынула печаль, я сожалел, что величие дворца принадлежит прошлому. Задумался о своей жизни, о том, что рядом нет Моник, и вдруг понял, что у нее с дворцом одна природа, как и с девами Эрехтейона, Джокондой и св. Анной.