Дневники Фаулз - Джон Фаулз

В гараже, где стоял наш автобус, мы познакомились с испанцем, представителем парфюмерной фирмы, он прекрасно говорил по-английски; от этого вежливого, приветливого человека невозможно было отделаться. Он пригласил нас в ресторан. Я шел с ним позади Моник, мы все время говорили на английском. На мгновение она оглянулась и посмотрела на меня, и я впервые почувствовал, что она восхищается мною.

— Здорово, правда? — сказал я сухо. — Говорю как на родном языке.

Слегка озадаченная, она наградила меня робкой улыбкой малолетки. Я пытался вытянуть из испанца какую-нибудь информацию о франкистском режиме, но он сказал, что все идет как надо. Похоже, он говорил так не из-за страха, а просто ему наплевать на политику. Испанец привел нас в винный магазинчик, где продавали изумительную малагу, вино коричневого цвета, с нежным букетом и экзотическим привкусом абрикоса. Обед в маленьком ресторанчике; я сидел рядом с Моник — место, которое трудно сохранить. Предпочитаю сидеть напротив, откуда могу постоянно смотреть на нее. Сидя рядом, я считаю своим долгом ее развлекать, а это нелегко. Мне никогда не удается говорить с ней по французски так, чтобы она хорошо меня понимала. Другие понимают, но не она. Моник морщит лоб и задумчиво произносит:

— Je ne comprends jamais ce que vous dotes[377].

Поэтому я нервничаю всякий раз, когда открываю рот, чтобы поговорить с ней. Решив, что понять меня невозможно, она теперь и не пытается. Я стал говорить медленнее — так она лучше схватывает смысл. Но во время обеда она, похоже, специально делала вид, что ничего не может понять. Я чувствовал себя дураком. На противоположной стене, ближе к потолку, висело зеркало с таким наклоном, что можно было видеть столики. Моник не сводила с него глаз и улыбалась. Иногда мне, иногда другим. Я же со своей близорукостью не мог понять, кому предназначалась та или иная улыбка. Просто видел, что она улыбается, и улыбался в ответ. И пару раз слишком поздно понял, что ее улыбка мне не предназначалась. В один момент я заметил, что на меня смотрит Тити, смотрит сухо и бесстрастно, словно хочет понять, чему я улыбаюсь. Посреди обеда вошел один из опоздавших, и Моник тут же вскочила, уступая ему место. В этом проявилось не только ее великодушие (она готова в любой момент помочь кому угодно), но и неустойчивость настроения, потребность в перемене. В автобусе она всегда первая предлагает место тому, кто стоит, первая приходит на помощь; у нее повышенное чувство ответственности, материнское.

Мы взяли фиакр до Плаца де Торос. Толпы людей, оживление — все сосредоточилось вокруг высоких стен Колизея. Пробудились римские корни. Мы поднялись по ступеням, чувствуя себя актерами, ждущими за кулисами своего выхода. На втором ярусе остановились и огляделись. Солнце нещадно палило, вокруг множество возбужденных людей. Хотя мы пришли на час раньше, свободных мест, похоже, не было. Но мы все-таки пробились к поручням и там стояли, тесно прижавшись друг к другу, под несмолкаемый рев голосов. На ум приходил старый елизаветинский театр вроде «Глобуса». Окружавшие нас испанцы прекрасно смотрелись бы в партере тюдоровских времен — лучше англичан. Места в тени тоже постепенно заполнялись; черные и белые мантильи, темные очки, богатые наряды — в украшенной Цветами и флажками президентской ложе, символе баснословной роскоши. Мы же поджаривались на солнце и смотрели, как с грузовика разбрызгивают воду на песок, отчего он из светлого стал коричневато-желтым. Наконец пробил час, послышался рев, участники действа медленно прошествовали по залитой солнцем арене и встали в тенистом укрытии ложи.

Тишина, открываются ворота, арена пуста; напряженная пауза, шепот, крик, и тут жители Малаги видят, как на арену стремительно и агрессивно выбегает черный бык.

Бой быков всегда возбуждает меня — зрелищность, красота, символика происходящего перевешивают жалость к животному. В момент кульминации не садизм пробуждает в зрителях дикие, необузданные чувства, а универсальный поединок со смертью. Мало кто приходит сюда с желанием увидеть, как растерзают или поднимут на рога тореро; это игра, риск, который от лица всего человечества берет на себя один человек, — битва с судьбой. Когда погибает бык, человечество ликует. Ни в одном спорте нет такой ясной цели, нигде игра так не соответствует реальности.

Это примитивное, даже варварское развлечение, но я одобряю его: ведь ничего подобного нет в жизни зажатого современного человека — он весь во власти разума, психологии, в нем нет ничего животного, он всего лишь призрак того, кем когда-то был. Глоток спиртного по праздникам — и все. Последний бой был превосходный, особенно по сравнению с другими, весьма посредственными. Ордоньес, высокий, стройный молодой человек, — его уже наградили бурными аплодисментами за первого быка — явно решил стать героем дня. На этот раз бык достался горячий, готовый драться. Ордоньес прекрасно провел серию вероник — каждый маневр с плащом он выполнял превосходно; бык топтался, водил рогами, направляя их на стройную юркую человеческую фигуру. Матадор сделал пару стремительных оборотов, бык, словно загипнотизированный плащом, даже не пытался на него напасть. При каждом повороте зрители непроизвольно задерживали дыхание, напряжение росло; наконец Ордоньес сделал заключительный эффектный маневр и отошел под гром аплодисментов, влача за собой плащ. Но успех вскружил ему голову — находясь на вершине триумфа, он захотел большего и пошел на смертельный риск. Великолепное зрелище внезапно обернулось кошмаром; только что матадор стоял, дразня быка плащом, а через мгновение уже взмыл в воздух, подкинутый рогом, тяжело рухнул на землю — плащ отлетел в сторону, — и бык придавил его головой. Раздался дружный, полный ужаса крик, потом воцарилась мертвая тишина, все вскочили на ноги. Матадоры бросились к товарищу. Бык потерял интерес к упавшему человеку и отошел.

Ордоньес лежит неподвижно, потом шевелится. Голову от земли не отрывает. Кто-то пытается его приподнять. Ордоньес садится, сердито отталкивает помощников, пытается встать, падает на одно колено. С внутренней стороны бедра глубокий разрез. Теперь все матадоры помогают ему, он с трудом передвигает ноги. Его ведут к барьеру. Он ругается, отказывается уходить, требует, чтобы принесли плащ и шпагу, — он нанесет быку смертельный удар. Его требование не хотят выполнять. Он рыдает от боли, гнева и обиды, его лицо искажено судорогой. Однако сейчас его власть над людьми так велика, что в конце концов ему приносят и плащ и шпагу. Он берет их, отшвыривает помощников и, пошатываясь, направляется к быку. Остальные матадоры идут следом, пытаются его увести. Ордоньес говорит им что-то резкое, жестикулирует, стоит на месте, пока все не отходят, оставив его один на один с быком. Бык приближается, потом решительно устремляется вперед. Три безукоризненных оборота матадор выполняет четко, только слегка прихрамывает, когда увертывается от устремленных на него рогов. Бык останавливается в недоумении. Ордоньес приближается, трясет плащом. Бык не двигается, он почти в изумлении. Ордоньес опускает плащ, останавливается в шести футах от крупной головы. Неожиданно откидывает плащ, поворачивается к быку спиной, опускается на колени, устремляет взор на президентскую ложу и простирает к ней руки, гордо запрокинув голову.