Крейсерова соната - Александр Проханов

Это и были испарения. Здания, выбранные Модельером в различных районах города, озаренные лучами специальных лазеров, окрашенные прожекторами со специальными светофильтрами, начинали источать веселящий газ, в малых дозах вызывающий в людях головокружение и безотчетный смех, а в больших – приводящий к параличу мозга, в котором вдруг возникает кошмарное видение черно-фиолетового мохнатого паука, сжирающего мысли.

Эта колдовская химия была обнаружена Модельером в книгах индусских магов, которые на берегах Ганга с помощью тайных добавок возжигали многоцветные костры, превращавшие древние храмы в громадные светящиеся цветы. Тысячи опьяненных мужчин и женщин, закрыв глаза, входили в ночную реку и плыли, оглашая Ганг нескончаемым смехом.

Теперь, едва на Москву опускалась ночь и над городом расцветал волшебный озаренный сад, на улицы и проспекты выезжали бесшумные крытые фургоны с оранжевыми мигалками и надписью «Юморина». Машины двигались от одного озаренного здания к другому, останавливались среди смеющихся, погруженных в лунатический сон людей. Молчаливые химики в защитных костюмах и масках приближали к смеющимся ртам длинные трубки, улавливали веселящий газ, накапливали его в специальных баллонах, что скрывались в глубине фургона. Крохотные манометры показывали давление, степень наполненности газом. Машины курсировали по городу в течение целой ночи, исчезали при первом утреннем свете, как исчезают демоны при блеске зари.

Аня блаженно улыбалась, стоя на набережной перед огромным изваянием Петра Великого. Он был освещен таким образом, что казалось, будто поминутно меняет облачения: то оказывался в голубом камзоле с золотыми пуговицами и алой перевязью для шпаги, то накрывался пурпурным плащом, из-под которого выглядывал бархатный черный жилет с серебряной звездой командора, то представал закованным в сияющие стальные доспехи или вдруг выглядел совершенно голым, с могучими ляжками, круглыми, в полнеба ягодицами и мощным, указывающим на запад фаллосом. Отражение на воде переливалось всеми цветами радуги, словно в реке, у подножия памятника полоскался огромный павлин.

Аня наклоняла голову, ловя переливы золотого и синего. Не заметила, как бесшумно подкатил фургон с надписью «Юморина», бросая на землю оранжевое перо от «мигалки». Из фургона выскользнули два юмориста в белых балахонах и респираторах, из телепрограммы «Городок», набросились сзади на Аню, наложили на лицо маску веселящего газа, повернули вентиль баллончика до средней отметки. Аня почувствовала укол в мозг, и что-то ужасное, косматое, чернильно-фиолетовое зашевелилось в сознании, и она лишилась чувств.

Очнулась в застенке, лежа на топчане, под каменным сводом, в котором ярко и беспощадно горел зарешеченный светильник. В булыжные стены были ввинчены кольца с веревкой, перекинутой через высокое колесико под потолком. На столе были разложены клещи, секаторы, отточенные спицы. Жутко блестела хромированная пила для перепиливания костей. Тут же лежал молот, каким дробят коленные суставы, и воронка из оцинкованного железа, сквозь которую в горло заливают свинец. Вмурованный в стену, пылал очаг, и в нем краснели раскаленные шкворни.

Аня поняла, что случилось нечто ужасное, она оказалась во власти злодеев, которые начнут ее мучить, и ей уже не выйти отсюда живой.

«Где ты? – позвала она мысленно Плужникова, посылая ему сквозь стены каземата свою мольбу и любовь. – Знаешь ли ты, что случилось со мной?…»

Скрипнула на несмазанных петлях тяжелая железная дверь. В застенке появилась огромного роста женщина-палач, в гимнастерке, под которой раздувались тяжелые груди, с толстым животом, перепоясанным военным ремнем, с засученными рукавами, из которых выступали здоровенные ручищи с сильными синеватыми пальцами и черными ногтями, какие бывают у чистильщиц рыбы на заготовительных пунктах. При всей ужасающей внешности эта жестокая женщина, с головой напоминающей волосатый булыжник, показалась Ане знакомой, будто они где-то встречались.

– Ну что, оклемалась, шлюшка? – ощерилась баба-палач, показывая желтые зубы. – Хорошо жрешь водку, прямо из горла, не закусывая.

Аня села, свесив с железной кровати ноги, глядя на круглые стальные защелки, куда вставят сейчас ее щиколотки и запястья и приступят к мучениям.

– Ну, говори, где твой хахаль? Умеешь трахаться, умей давать показания…

Женщина оглядывала Аню с ног до головы, словно примериваясь, как ловчее начать сдирать с нее одежду, душить и мять ее трепещущее тело, урчать и надкусывать ее плоть желтыми зубами.

– Хахаль твой убит в уличной драке и лежит сейчас в морге с проломленной головой. Скоро поедем на опознание… – произнесла женщина, касаясь лежащих на столе клещей, какими вытягивают жилы и отламывают пальцы.

Но как ни ужасно было Ане, она почувствовала, что истязательница лжет. Милый ее жив, они его не схватили, оттого и хотят, чтобы она указала на след.

– Ты нарушила закон «О золотовалютных резервах». Подучила птицу-голубя воровать золото и нести золотые яички, а за это, сучка, – тюрьма. Ты нарушила закон «О переписи населения». Мы насильно приведем тебя к переписи. Поставим тебе на лоб штампик в виде маленького черненького паучка. Ты забудешь обо всем, потому что в твоей голове станет копошиться и ворочаться черный паук, выпивая каждую твою мысль, и ты отучишься думать…

Жестокая баба поглаживала синеватыми пальцами шприц с иглой, в котором находился какой-то едкий зеленый раствор и плавала маленькая мертвая ящерица. Аня боялась предстоящих страданий. Но мольба ее была о том, чтобы враги не изловили Плужникова и он ушел от погони.

– Ты мне расскажешь, сука, о вашем преступном сообществе?… Как ты связана, б…, с государственным преступником по имени Иван Иванович?… Кто такой Сокол?… Тоже с ним спишь?… Так и будешь молчать, тварь? Думаешь, стану кости тебе ломать и слушать, как ты орешь и блеешь?… Мы поступим с тобой иначе. Пока ты валялась в обмороке, мы сделали тебе ультразвуковое обследование и обнаружили, что ты беременна. От него понесла?… Сейчас мы тебя усыпим, сделаем инъекцию в плод, меняющую генетический код, и ты родишь большую черную ящерицу…

Услышав это, Аня почувствовала, как сокровенная, пребывавшая в ней капелька света вдруг вся затрепетала от ужаса и стала гаснуть, и от этого сама потеряла сознание.

Очнулась совсем в другом помещении, среди белых матовых стен, серебристых экранов, перепончатых зонтиков, отражавших и направлявших рассеянный свет. Перед ней стоял штатив с фотокамерой, из-за которой улыбался и подмигивал симпатичный фотограф в жилетке, лысый, с пейсами и маленькими темными усиками, похожий на доброго Чарли Чаплина. Женщина-палач стояла тут же, но преображенная, без устрашающих ремня и гимнастерки, какие носят в тюрьме надзиратели, а в просторном, ниспадавшем складками облачении, с нарядной брошью и удачной модной завивкой.

– Душечка, это тебе, – ласковым баском пропела она, протягивая Ане висящее у нее на руках дивное платье, темно-вишневое, с глубокими переливами и сочными отсветами. Усыпанное стеклярусом, оно излучало блеск темной лесной стрекозы. И Аня тотчас вспомнила, где видела эту мужеподобную женщину. Продавщица в магазине, предлагавшая ей сделать волшебную покупку, это самое вишневое платье, манившее ее до сладостного самозабвения. – Лапушка, надень на себя…

Она отвела Аню за ширму, помогла освободиться от ее скромной невзрачной одежды, ловко касаясь большими теплыми руками, облачила ее в дивный наряд, подвела к зеркалу. Аня не узнала себя. С полуобнаженной дышащей грудью, белыми нежными руками, прекрасная, она выглядела как голливудская артистка в день присуждения премии «Оскар». Аня, забыв недавние страхи, восхитилась собственной красотой. «Ах, если бы ты меня увидел сейчас!..» – подумала она счастливо о Плужникове.

– Пойдем, голубушка, сделаем несколько фотографий…

Фотограф, ласково и смешно подмигивая, управляя потоками млечного света, сделал несколько снимков.

– Ну просто загляденье!.. В глянцевом журнале, на первой обложке: «Прима-балерина Анна Серафимова в балете „Лимонов“!.. Спешите на премьеру»…

Аня не понимала, что он говорит, что-то легкомысленное, обольстительное. Она слишком устала, чтобы все понимать, слишком восхищалась драгоценным платьем, преобразившим ее, чтобы переспрашивать.

– А теперь отдохни, успокойся, – бережно, почти с материнской лаской, обращалась к ней высокая полная женщина.

Отвела ее в соседнюю комнату, чудесно обставленную, с мягкой, под бархатным балдахином кроватью, со множеством зеркал, где Аня могла видеть собственное восхитительное отражение. Тихо играла музыка из кинофильма «Мужчина и женщина». На столе стояла вазочка с белым пломбиром, тем самым, каким мама угощала ее в детстве, когда заходили в уютное кафе на Кропоткинской.