Дожить до рассвета; Сотников; Обелиск; Журавлиный крик; Знак беды (сборник) - Василий Быков

– Собака, – чуть слышно процедил он сквозь зубы. – Фельдфебель. Черта ты тут до вечера продержишься. Перебьют всех, как мышей.

Глечик тревожно глянул на него, помолчал, оценивая смысл сказанного, и не поверил:

– Неужто перебьют? Это с двумя-то пулеметами да пэтээром?

– Пулеметами! – передразнил Овсеев. – Что ты смыслишь в войне? Неуч зеленый…

Глечик в растерянности потирал рукавом вороненую сталь пулемета. Твердая уверенность Овсеева в том, что всех перебьют, в конце концов встревожила и его. Но парню не хотелось верить в это, настолько он уже свыкся с мыслью об удаче.

– Пшеничный вот смылся, – мрачно сообщил Овсеев. – И правильно сделал.

– Как смылся? – простодушно удивился Глечик, подняв на Овсеева большие чистые глаза.

– А вот так. Махнул в тыл и теперь, может, где-нибудь в обозе портянки сушит.

Глечик уныло потупился, нахмурил белесые брови, стараясь осознать смысл таинственного исчезновения Пшеничного. Как можно было бросить товарищей, взвод, удрать в тыл? Этого Глечик, сколько ни старался, понять не мог.

Пока Глечик мучительно раздумывал, Овсеев медленно отошел в траншею и исподлобья внимательно наблюдал за ним. Первый вариант его плана провалился в самом начале, и теперь Овсеев с присущими ему хитростью и изворотливостью думал, что предпринять еще. Сговариваться с Глечиком, видимо, не имело смысла: парень он недалекий и теперь слегка обстрелялся, осмелел и бежать, вероятно, не согласится. Не решаясь окончательно раскрыть ему свое намерение, Овсеев прикидывал и так и эдак, пока громкий голос Карпенко снова не встревожил весь переезд:

– К бою!

Невольно подчиняясь команде, Овсеев схватился за пулемет, испуганно бросился на свое место Глечик, а старшина властно и сурово командовал:

– Свист, на прицел – танки! Овсеев – по пехоте. Глечик – гранаты к бою! Замри! Огонь по команде!

И опять над переездом нависла смертельная опасность. Вдали по хорошо просматриваемой дороге на выезде из деревни, крыши которой чуть виднелись из-за пригорка, показались немцы. Видимо, это была большая колонна, она двигалась медленно с несколькими танками во главе.

Над серым осенним полем, над перекрестком дорог и далеким лесом, за которым ждало этих людей спасение, грустной усмешкой блеснуло низкое уже солнце. Только на одно мгновение его лучи скользнули по сырой глине траншеи, серой седине стерни, пламенем коснулись пожухлой листвы берез. И эта спокойная солнечная ласка острой тоской тронула людские сердца. Глечик направил вдаль винтовку, осторожно загнал в ствол патрон и прижал к плечу выщербленный деревянный приклад. Боец слегка побледнел, зябко вздрагивал и, стараясь унять тревожную нервную дрожь, плотнее припал к земле. Карпенко оставался внешне спокойным. Только морщины на его лбу, казалось, стали более глубокими, чем прежде. Овсеев сморщился, как от зубной боли, и одичавшим взглядом шарил вокруг, ища, видно, спасения. В этом мучительном напряжении вдруг необычно и дерзко прозвучала любимая поговорка Свиста:

– Эх, ярина зеленая, выше головы, огольцы! Пока суд да дело, слушай побасенку.

Глечику за углом сторожки не виден был этот чудаковатый человек, но он услышал его и удивился. Удивленно шевельнул бровями затаенно-озабоченный командир, нервозно повернулся к соседу Овсеев, а Свист, прижав к боку обшитый кирзой приклад своего пэтээра и следя за противником, говорил:

– Вот, братки. Значит, так. Сидят в тюрьме два босяка. Обругали на чем свет урядника – это было еще до революции, – потому сидят голодные и про жратву мечтают. Говорит один: «Давай, Егор, сделаем подкоп и удерем». – «Давай», – соглашается Егор. «Потом давай собьем замок и влезем в хлебную лавку». – «Давай», – говорит Егор. «Возьмем пару буханок и ходу». – «Давай». – «Спрячемся куда-нибудь в подворотню и по очереди: я кусь, ты кусь…» – «Ага», – облизывается Егор. «Ты кусь, и я кусь-кусь». – «Я кусь, а ты кусь-кусь? – взревел вдруг Филипп. – Вот тебе!» – И кулаком в рыло Егору. Тот и взвыл: «Ты ведь сам два раза укусил». И ну драться. Влетел надзиратель, рознял и обоих в карцер на одну воду. Вот… Можете теперь смеяться, – заключил Свист.

Но на этот раз никто не засмеялся. Карпенко не сводил глаз с колонны, которая все росла и росла на дороге. Уже слышно было, как дрожала земля от танков, как стрекотали их тяжелые широкие траки. Пехоты, кажется, было немного – всего несколько машин, а дальше шли, замыкая колонну, груженые автомобили. Чуть поодаль от берез, как раз на самом взгорке, с кузовов стали соскакивать пехотинцы. Они тут же разбегались по обе стороны дороги, образуя неровную суетливую цепь. Машины остановились. Дальше пошли лишь танки – три грохочущие стальные громадины.

– Витька! – среди нарастающего густого грохота встревоженно крикнул Карпенко. – Не спешить!

Свист не спешил. Где-то в глубине души тоскливо заныло недоброе предчувствие: знал боец – начнется нелегкое. Но это беспокоило какой-то момент. Свист сразу же перестроился на обычный свой разухабисто-деловой лад и стал следить за врагом. Его немного обеспокоило, что танки шли прямо, в лоб. Хоть бы один свернул куда-нибудь в сторону, подставил борт, и тогда Витька всадил бы в него зажигательную. Но они шли прямо, а у дороги, не в состоянии угнаться за ними и отставая, развертывалась пехота.

С середины пригорка передний танк, не останавливаясь, грохнул выстрелом – над переездом что-то фыркнуло, и сзади, в поле, вздрогнула от взрыва земля. Второй снаряд ударил по железной дороге перед траншеей. Бойцов оглушило, обдало землей, кислым смрадом тротила. На линии вздыбилось несколько вывороченных из насыпи шпал, задрался конец перебитого рельса.

Покачиваясь на неровностях дороги, танки шли в ложбину. Переезд молчал. Передний танк столкнул в канаву брошенный мотоцикл и слегка повернул, стараясь обойти препятствие – развернувшуюся поперек дороги машину. И тогда, не дожидаясь команды, но очень вовремя, звонко грохнуло ружье Свиста. Танк сразу стал. Еще ничего не было видно – ни дыма, ни пламени, но сбоку уже отскочила крышка люка, из которого, будто тараканы из щели, посыпались на дорогу черные танкисты. Старшина дал первую очередь, переезд отозвался оглушительным грохотом винтовок.

Еще через минуту весь этот унылый осенний простор наполнился беспорядочным визгом, треском и грохотом. Попав под обстрел, пехота поспешно залегла в поле и открыла по переезду огонь. Второй танк уже осторожнее продвигался по дороге. Он оттолкнул в сторону транспортер и, приостановившись, задвигал орудием, наводя его на переезд.

– Ложись!.. – голосисто крикнул Карпенко, и не успел его крик утонуть в грохоте боя, как мощный взрыв черной земляной тучей накрыл переезд: траншею, людей, сторожку. Когда пыль осела, стали видны разлетевшиеся в стороны обломки досок, куски штукатурки, поленья, а на том месте, где когда-то стояла печка, курилась небольшая воронка.

Переезд смолк, казалось, никого в живых уже не осталось в траншее. Но вот в самом конце ее мелькнул присыпанный песком силуэт Свиста – боец схватил ружье и с отчаянной злостью выругался. Его незаменимое оружие, не раз выручавшее людей из беды, выглядывало из-за бруствера коротким перебитым стволом.

– Старшина! Старшина! Что натворили, гады ползучие! Подонки! Выродки! – неистово кричал Свист, без нужды стуча затвором теперь уже бесполезного противотанкового ружья.

И тогда из окопа поднялся побледневший, медлительный и какой-то расслабленный Карпенко. Невидящим взглядом старшина посмотрел на дорогу, провел рукой по раненой голове, из которой на шинель, бруствер и на приклад пулемета неудержно лилась кровь.

– Свист… Не пускать! – каким-то чужим голосом выкрикнул он и свалился в траншею.

Свист, минуя Овсеева, который, втянув голову в плечи, корчился в ячейке, бросился к старшине, схватил его и приподнял. Командир тяжело хрипел, крутил головой и глохнувшим голосом говорил:

– Танки, танки… Бей танки!

Он не знал, что бить танки уже было нечем, и Свист ему не сказал об этом. Бронебойщик достал из кармана индивидуальный пакет, начал бинтовать старшине голову, успокаивая:

– Ничего, ничего!

Потом он отскочил в траншею. Ему вдруг показалось, что немцы уже рядом, а они только вдвоем. В это время из-за воронки забухали выстрелы Глечика. Свист обрадовался. Схватил пулемет старшины. Немцы с поля постепенно перебегали в ложбину, а два танка очень осторожно, один по правой стороне дороги, другой по левой, обойдя транспортеры, приближались к мостику. Пули из их пулеметов секли землю, железную дорогу, бурьян, визжали в высоте, рикошетили от рельсов. Взрывы и выстрелы наполняли простор визгом и стоном.

Свист был человеком действия, не в его характере было думать и рассуждать даже в спокойное, подходящее для этого время. Теперь он понял, что, прорвавшись к переезду, танки передавят их в траншее и, никем не задержанные, пойдут дальше, к лесу. Единственное место, где можно было еще задержать их, – на мостике, по обе стороны которого лежало грязное болотце. Эта мысль мгновенно озарила его, когда передний танк был от мостика в каких-нибудь пятидесяти метрах.