Том 4. Повесть о жизни. Книги 1-3 - Константин Паустовский

Ковры крошечных лиловых цветов покрывали все свободные клочки каменистой земли между скалами. Цветы были очень правильной формы — с пятью лепестками, но как следует рассмотреть их можно было, пожалуй, только в увеличительное стекло.

Тощая гнедая лошадь паслась среди скал. Она часто останавливалась и дремала, подрагивая кожей, когда на нее садились осы.

Я влез на скалу и сел, упершись в нее руками. Камень под ладонями был нагрет.

Передо мной открылся величественный полукруг таких же плоских гор, как Чуфут-Кале.

Я был один в этой воздушной пустыне. Далеко внизу виднелись овцы, похожие на клубки грязной шерсти. Ясно доносилось бреньканье их бубенцов.

Двигаться не хотелось. Я лег на спину и задремал. Небо мерцало синим огнем. В ресницах преломлялись острые лучи разноцветного пламени. Орел парил в вышине, разглядывал меня и примеривался — не сесть ли рядом.

Потом я услышал тоненький стук капель, повернулся и заметил, что из трещины в соседней скале сочится ручеек — не толще нитки — и торопливо роняет маленькие, как бисер, капли. Я уснул.

Когда я проснулся, небо пламенело, но уже не синим огнем, а цветом охры — рудым и диким. По небесному своду перьями, веерами, столбами, мощными горными пиками и островами были разбросаны багровые облака.

Солнце садилось. Его медный диск заливал горы зловещим заревом.

Невиданный этот пожар вечера становился с каждым мгновением резче, грубее. Он разгорался до последнего накала, чтобы потом мгновенно погаснуть.

Так и случилось. Солнце зашло, и тотчас зашумел в терновнике холодноватый ветер.

Я спустился с горы. Бахчисарай позванивал фонтанами сильнее, чем днем.

Я выпил в той же кофейной чашку кофе — денег у меня было в обрез — и голодный, но легкий и возбужденный пошел на вокзал.

Поезд пришел в пять часов утра. Билета я не покупал.

Я остановился в тамбуре вагона. Тотчас за мной в тамбур вошел рослый жандарм. Он, конечно, видел меня — я был единственным пассажиром, севшим в Бахчисарае.

— Ваше разрешение? — сказал, улыбнувшись, жандарм.

Я протянул ему три рубля. Он взял бумажку, приложил палец к козырьку синей фуражки и ушел. Я остался в тамбуре.

Я не отрывался от окна. Когда же я наконец увижу море? Уже светало. Гремели отвесные каменные выемки. Из них поезд сразу выносило на легкие звенящие мосты над ущельями. Потом вагон швыряло вбок по крутому закруглению. Мелькал откос, покрытый желтыми цветами. Летала мимо кудрявая листва виноградников, и снова врывался глухой гром выемки. Рваные скалы проносились так близко от стенок вагона, что опасно было высунуть руку.

После туннелей сразу, со всего маху ударила в лицо зеленоватая вода и помчалась, изгибаясь и уходя в сухую мглу, обширная Северная бухта.

За окнами все было неподвижно. Но поезд шел, и потому казалось, что звенит, качается и сверкает все, что было снаружи, — черные шхуны, валявшиеся килем вверх на берегу, серые крейсера, длинные миноносцы, бакены, флаги, брандвахты, мачты, черепичные крыши, сети, сваи, акации и вспышки колючего огня на береговой гальке — отражения солнца в консервных жестянках.

А потом в струящемся дыму открылся амфитеатр города, покрытого как бы бронзовым налетом славы.

Поезд, шипя тормозами, смело врезался в путаницу уличек, спусков, дворов, лестниц и подпорных стен и остановился наконец около нарядного вокзала.

Мне пришлось видеть много городов, но лучшего города, чем Севастополь, я не знаю.

Черное море подходило почти к самым подъездам домов. Оно заполняло комнаты своим шумом, ветром и запахами. Маленькие открытые трамваи осторожно сползали по спускам, боясь сорваться в воду. Гудение плавучих бакенов-ревунов доносилось с рейда.

На базаре рядом с рундуками, обитыми цинком, рядом с навалом камбалы и розовой султанки плескались мелкие волны и поскрипывали бортами шаланды.

Прибой, катившийся из открытого моря, бил в круглые крепостные форты. Броневые корабли дымили на рейде.

Выли сирены, звенели склянки, перекликаясь со звонками трамваев и трезвоном церквей. Недовольно гудели пассажирские пароходы, протяжно грохотали якорные цепи. На закате с кораблей, спускавших на ночь кормовые флаги, доходили звуки медных горнов. Они далеко и печально разносились по затихшей воде. Их вскоре сменяли плавные вальсы с Приморского бульвара. Впечатление было такое, что играл не оркестр, а пели сами сумерки, успокаивая последние всплески волн около памятника Погибшим кораблям.

Я ходил по городу до изнеможения и все время открывал живописные уголки.

Особенно мне нравились лестницы — трапы между верхним и нижним городом. Они были сложены из желтого ноздреватого песчаника.

По сторонам этих трапов стояли на уступах дома. С площадок трапов в подъезды домов вели висячие мостки, увитые плющом. Окна и балконные двери были открыты, и с трапов хорошо было слышно все, что происходило в домах: детский смех, голоса женщин, стук посуды, ученические гаммы, пение, лай собак и металлические крики попугаев. Почему-то в Севастополе в ту пору было много попугаев.

По вечерам город был затемнен. Боялись внезапного нападения германского флота.

Затемнение было неполное. В шторах, опущенных на окнах магазинов, были прорезаны надписи, освещенные изнутри. Огненные слова «Кондитерская», «Минеральные воды», «Пиво», «Фрукты» бросали на улицы приглушенный загадочный свет.

Говорливые женщины торговали до позднего вечера на тротуарах фиалками в больших корзинах. Рядом с женщинами стояли на табуретах фонари и свечи. Язычки свечей почти не мигали — к ночи ветер стихал.

Толпы моряков — офицеров и матросов — заполняли вечерние улицы. Если бы не затемнение и не лучи прожекторов, шарившие вдалеке, ничто бы не говорило о войне.

Должно быть, так выглядели морские города во время блокад в начале девятнадцатого века, когда военная опасность была не так уж велика. Дымили у берегов неуклюжие вражеские мониторы и стреляли из бронзовых пушек по заросшим терновником старинным фортам. Войны, по существу, тогда не было. Но ощущение легкой опасности создавало у людей нервный подъем и рождало беспечное веселье, считавшееся непременным качеством храбрецов.

Все сумерки до вечера я просидел на Историческом бульваре около бастионов 1854 года.

Внизу лежала Южная бухта, а за ней — Корабельная сторона. Вокруг цвел миндаль.

Ни у одного дерева нет более трогательного и чистого цветения, чем у миндаля. Каждая ветка была вся в розовых цветах, как невеста в прозрачном своем уборе.

Огней в городе не зажигали, и сумерки постепенно закутывали его в изменчивую дымку.

Сначала эта дымка отсвечивала золотом угасавшего солнца, потом она начала приобретать чистый серебристый оттенок, пока серебро окончательно не вытеснило золото. Но вскоре и серебро тоже начало понемногу тускнеть, терять прозрачность и покрываться налетом густой, непроницаемой синевы. Когда же и эта синева погасла, наступила ночь.

С Исторического бульвара я пошел на вокзал, чтобы попытаться достать билет и сесть в поезд без пропуска. Поезд отходил ночью.

Первый же носильщик согласился взять мне билет без всякого пропуска.

— До поезда еще три часа, — сказал он, — а вы человек молодой. Чего вам скучать на вокзале. Пойдите еще погуляйте, полюбуйтесь на наш город.

Я пошел к трамваю, раздумывая о доброте и простодушии южан, но около трамвайной остановки ко мне решительно подошел морской патруль — два матроса с винтовками и повязками на рукавах. Они потребовали мои документы. Я показал.

— Где живете? — спросил один из матросов. — На какой улице?

Я признался, что я не севастополец.

— Ясно! — сказал матрос. — Незачем вам быть севастопольцем. Придется отвести вас к мичману. Вы не сомневайтесь, он такой, что видит каждого насквозь с первого взгляда.

Мы пошли. По дороге матрос спросил:

— Сколько дали носильщику?

— Десять рублей.

— Вот ваши деньги, — матрос протянул мне десять рублей.

Я оглянулся, но было темно, и я не увидел носильщика, хотя был уверен, что он со злорадством смотрит мне в спину.

Матросы привели меня в маленький дом где-то около Нахимовского проспекта. В сводчатой комнате сидел на подоконнике поджарый горбоносый мичман, рядом с ним сидела девушка в короткой клетчатой юбке. Две русые косы были переброшены у нее на грудь, и она перебирала их и болтала ногой. С ноги свешивалась, зацепившись за большой палец, старенькая потертая туфля.

За столом сидел другой мичман в походной форме — в шинели и фуражке, с черным револьвером на лакированном поясе.

Матросы доложили обо мне и вышли в коридор.

Мичман в походной форме взял мои документы, закурил, сощурился от дыма и начал читать их.