Осень на краю - Елена Арсеньева

– Да, – кивнула машинально Ковалевская, хотя в жизни о том не слышала. – Большое спасибо, Семен Ефимович. Я не ожидала, что вы так заботливы, но…

Она осеклась. Прислушалась растерянно.

Ждановский знал, почему – легонько хлопнула входная дверь.

– Это ваш возчик пришел? – спросила Ковалевская, пристально глядя на доктора, хотя проще всего было оглянуться. Но его желтоватые глаза словно гипнотизировали ее, словно настаивали: «Не оглядывайся! Не оглядывайся!»

Она не оглянулась… только увидела краем глаза, как мелькнула по притолоке тень…

– Кто… – начала Елизавета Васильевна, но не успела договорить, потому что получила удар по голове и упала на колени.

– Давайте быстрее, – сказала Марина, опуская обернутый полотенцем молоток и вглядываясь в скорчившееся на полу тело. Особенно пристально она смотрела на разлетевшиеся на затылке рыжевато-золотистые, с редкими серебряными нитями волосы. Нет, она ударила совсем слегка, только чтобы лишить Ковалевскую сознания, крови быть не должно… А то возиться тут еще, замывать. Некогда!

Ждановский, чуть побледневший, но спокойный, выхватил из кармана маленькую коробочку со шприцем. Игла уже была насажена, лекарство приготовлено. Беря мягкую, безжизненную руку Ковалевской, он вдруг ощутил желание протереть место будущего укола спиртом, потом усмехнулся и ввел иглу под кожу.

– Что вы ей вкололи? – прохрипела Марина, наблюдая, как глаза жертвы вдруг распахнулись и словно поймали цепким взором ее взгляд. Впрочем, они тотчас померкли и закатились. Рот приоткрылся, тело дернулось раз, другой…

– Не все ли вам равно? – пробормотал Ждановский.

Он провел ладонью по лицу Ковалевской, закрывая ей глаза.

– Все? – сдавленно спросила Марина.

– Все кончилось, не тревожьтесь.

Легко сказать, подумала Марина. Еще ничто не кончилось! Все только начинается, в том числе и тревоги. У кого их будет больше? У Ждановского, которому под прикрытием метели придется отвезти труп к Амуру и сунуть его в загодя присмотренную полынью? Или у Марины, которая сейчас наденет чужую косынку, возьмет чужой портплед и свой американский саквояж – и отправится на вокзал, чтобы сесть в воинский эшелон под именем сестры милосердия Елизаветы Васильевны Ковалевской?

Пожалуй, Ждановскому все-таки легче. Как только он спрячет труп, все его заботы действительно кончатся. Марине же предстоит долгое время жить по чужим документам, таиться, прятаться… И хромать! Да, да, она должна будет не забывать какое-то время еще прихрамывать!

– Не горюйте, Ждановский, – сказала Марина, с презрением глядя на его заострившийся от страха нос. – Во всяком случае, можете быть спокойны. Сегодня вы от меня освободитесь. Мы с вами никогда больше не увидимся, я не намерена возвращаться в Х.

– А как же ваш ребенок? – нерешительно спросил Семен Ефимович.

Лицо Марины не дрогнуло. Она не ответила.

«Сука, – подумал Ждановский. – Не мое дело, да? Ты это имеешь в виду? Конечно, не мое, плевать мне и на тебя, и на твоего ублюдка. Я просто хотел… по-человечески…»

Он прогнал свои мысли, потому что самому вдруг стало ясно: слово «по-человечески» вряд ли применимо к нему, только что убившему человека. Неужели завтра он освободится от этой твари и сможет жить так, как жил до встречи с ней: вольно, свободно, повинуясь только своим желаниям и потребностям, а не гнусному шантажу оголтелой, окаянной бабищи?

Марина, нахмурясь, надевала перед зеркалом белую сестринскую косынку Ковалевской, набрасывала ее пуховый платок, просматривала ее документы. В голове мешались мысли о том, что она за последнее время еще больше постарела от переживаний и выглядит гораздо старше своих лет: ей сейчас легко можно дать и сорок, и сорок пять, не то что тридцать семь, как было Ковалевской, за которую она будет себя выдавать. А ведь Марине гораздо-гораздо меньше… Да ладно, не все ли равно, как она выглядит? Чем хуже – тем лучше!

Но о чем бы она ни думала, где-то на обочине сознания проходила мысль, которую она постоянно гнала от себя, – мысль о Павлике.

Он не пропадет, не должен пропасть. Едва Сяо-лю забеспокоится, что «мадама Маринка» как-то уж слишком надолго запропала, не случилось ли чего, как только в доме кончится вся еда, девчонка ринется за помощью к «красивой девуске», к Грушеньке Васильевой.

Васильевы ненавидят Марину, но Павлика они не покинут. В любом случае – если даже не возьмут к себе, то устроят в детский приют. В тот самый, здание для которого выстроили на Инженерной улице австрийские пленные…

Смешно. Очень смешно!

Марина оставила для Васильевых письмо, в котором пригрозила: если посмеют бросить Павлика на произвол судьбы, она сообщит в полицию о шашнях Грушеньки и беглого австрийца Мартина Бобаша. О себе Марина написала, что будет через Китай пробираться в Россию. Пусть теперь ищут и ловят ее близ границы с Китаем, если делать нечего! Да вряд ли станут искать – решат небось, что ее замело где-нибудь метелью, а косточки давно уж обглодали волки. И хоть Васильевы теперь с надеждой взглянут в будущее, надеясь, что навсегда освободились от Марины, но все равно – в их жизни и в жизни Ждановского всегда будет присутствовать страх.

Страх, страх…

Сейчас, лежа на полке в отдельном купе полупустого вагона и содрогаясь от кончиков волос до глубины души от озноба нравственного и физического, Марина размышляла о том, что вся ее будущая жизнь основана на страхе и скреплена, словно цементом, страхом тех, кого она оставляет в жизни прошлой.

Второй раз меняла она судьбу вот так – безоглядно. Первый раз это произошло помимо ее воли два года назад, сейчас же она шла вперед с открытыми глазами.

Конечно, ее будут искать, но не смогут связать побег Марины с отъездом на фронт милосердной сестры Елизаветы Ковалевской. Даже если дадут телеграмму в воинский эшелон, которым сейчас едет Марина, отсюда могут только ответить, что милосердная сестра Ковалевская вовремя села в поезд в Х. и следует в пассажирском вагоне до сих пор.

Марина села и принялась растирать ледяные ноги. Ей надоело хромать, надоело думать о том, что нужно непременно хромать. Сейчас ногу словно судорогой сводило – ту, на которую она так старалась припадать.

Встала и приникла к окну. Метет, метет… След ее уже замело, занесло, скрыло от людей. Впереди, в белесой круговерти, проглядывали какие-то красные сполохи. Горит что-то? Или чудится? Часто бывает в Приамурье, что в сильный снегопад ночное небо отливает тускло-пламенным оттенком…

Или это зарево новой жизни Марины Аверьяновой разгорается? Костер, в котором сгорело все прошлое…