Кирилл и Мефодий - СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB

— Браво!

— Брависсимо!

Замкнутый каменный город вдруг утратил свою холодность. Синий, словно небо, цветок вылетел из ближайшего окна и упал к ногам Саввы. Он торжественно поднял его над головой, и песня грянула еще дружнее. Гондолы пришвартовались, ученики высыпали на каменную площадь и увидели огромное множество людей. Все папское духовенство стеклось сюда, чтобы поглядеть на еретиков, на возмутителей божьего порядка, развращающих людские души неведомыми письменами. Горазд и Ангеларий расступились, пропустив братьев вперед, и высоко подняли ящичек с мощами. Песня оборвалась. В тишине какой-то калека бросился к ним, чтобы поцеловать мощи, но так и не добрался до них. Двое сильных священников перехватили его, и он исчез за черной суровой стеной папистов.

Константин и Мефодий шагнули вперед. Их взгляды встретились с холодным взглядом архиепископа Адальвина... Слева от него находился архиепископ Венеции, благообразный старец, отяжелевший от лет и добротной пищи. Братья остановились у лестницы, и до их слуха донесся вопрос:

— Диспут будет в храме, владыка?

По ответу оба поняли, что все заранее обдумано и подготовлено.

— Разве можно впустить в храм божий льстивое слово еретиков? — спросил Адальвин, толпа затихла.

Началось. Константин сделал шаг вперед, улыбнулся.

— Пилат сказал те же слова, прежде чем умыть руки в крови господней,- — спокойно произнес он.

Архиепископы переглянулись. Похоже, братьев ничуть не смущало присутствие такого множества папских людей. Напротив, они даже дерзко улыбались. Тот, что постарше, держал в руках священное Евангелие, младший — крест господень. Его высокий лоб венчали густые с проседью волосы, борода была тоже густой и холеной. В глазах обоих светилось синее небо — таким ясным оно бывает только весной. Начало не предвещало хорошего конца. Адальвин еще не понял этого, но старый архиепископ Венеции, привыкший оценивать людей с первого взгляда, был смущен вступлением в диспут. Однако раньше, чем он успел вмешаться, Адальвин как-то поспешно кинул гостям вопрос:

— Молитва священна в праведных устах. Прежде чем судить нас и ставить на одну доску с Понтием Пилатом, скажите, кто вы такие и почему, ненужные и незваные, смущаете души людей?

— Если пойдете и спросите жителей Великой Моравии и Паннонии, они ответят вам, кто мы, ибо слушали наше слово и с его помощью постигли истины божьи. Но для тех, у кого нет ушей, чтобы слушать, и нет разума, чтобы воспринять божественную истину, самые мудрые слова — лишь пустой звук.

Это было произнесено с достоинством. Константин не вдавался в объяснения, а сохранил за собой право нападать. Венецианский архиепископ все больше убеждался, что перед ним человек мудрый и хитрый.

Обе группы, стоящие друг против друга — одна выше, другая ниже, — продолжали перебрасываться взглядами и словами. Те, кто нападали, еще не устремились в атаку, те, кто оборонялись, еще не приготовились к ней.

Солнце стояло высоко в небе, но лучи его не падали на укрывшихся в тени храма, а освещали только живописную группу непрошеных гостей. На самом-то деле гости были приглашены, ведь папа ждал их в Риме. Здесь присутствовал его легат, которому велело было отвезти их в Вечный город. Он молча стоял по правую руку от Адальвина, и его безразличный взгляд, казалось, говорил: подобный диспут в подобном городе, а не в Риме меня не интересует, и пусть его ведут те, кто его спровоцировал. По-видимому, лаконичные ответы и долгие паузы взвинтили нервы, потому что Адальвин спустился на ступеньку вниз и, еле сдерживая гнев, спросил:

— И все-таки мы, собравшиеся здесь, хотим знать, кто вы такие.

Неумение зальцбургского архиепископа владеть собой обрадовало Философа, и он решил дать ему еще более отвлеченный ответ.

— Прежде чем отправиться в праведный путь, — сказал он, — Моисей обратился с молитвой к богу: «Господи, ежели они спросят меня, кто я и кем призван быть их пастырем, что мне ответить своим людям?» А всевышний, подняв руку, сказал: «Ответишь так: я тот, кто есмь...»

Еле дождавшись окончания ответа, Адальвин вернулся на свое место и прошипел:

— Это дерзкая мысль! Ты кто, пророк, что ли?

Философ тут же отпарировал:

— Бог давно изрек устами Соломона: «Попридержи язык, человек, не сквернословь!»

Однако Адальвин не желал сдаваться:

— Из Моравии дошел слух о вашей новой ереси!

— В чем же она состоит?

Адальвин, указав на Константина пальцем, ехидно улыбнулся:

— Наверно, сам боишься сказать, потому и спрашиваешь меня! Тебе лучше знать... Говори! Пусть все папство поймет, почему ты везешь в Рим святые мощи, если в душе у тебя не вера, а черный дым!

Обвинение все еще высказывалось в общих словах, и потому Философ не спешил отвечать. Его спокойствие явно раздражало Адальвина. Взгляд архиепископа стал ледяным. Константин видел, как подрагивает его левая рука, придерживающая тяжелый наперсный крест. Похоже, архиепископ испытывает страх. Но все же не стоило недооценивать противника. Не в первый раз обвиняли Константина в распространении черного дыма, и потому он не волновался. Положив руку на свой крест, он сказал четко и твердо:

— Дым подобен тени нашего земного пути. Сам дух господень был во мраке, когда он воскликнул: «Да будет свет!» И был свет. И это было хорошо... И этот свет, более ясный, чем свет солнца, живет в моей душе. Зря ты обвиняешь. В лукавую душу премудрость не идет, и этому я радуюсь, слушая тебя сегодня...

Адальвин помрачнел и потерял самообладание.

— Ты нарушаешь догмы, созданные им! — и он указал на небо.

Впервые не удержался Мефодий:

— Ты ошибаешься! Разве сам господь не нарушил святой догмы?

Молчаливая стена папистов будто треснула, и несколько голосов возопили:

— Это святотатство!

Философ невозмутимо продолжал:

— Когда всевышний сотворил землю, он дал будущему народу не соху, не имущество, но общий для всех язык. Однако люди собрались и в злобе своей решили воздвигнуть высокую башню, до самого небесного престола. Начали стройку. Вершина уже пробила небо, а башня все росла. И господь испугался: вместо камней — кирпич, вместо грязи — смола! Их общая сила была беспредельной, и тогда он, с тревогою посмотрев вниз, сам нарушил свою догму и дал всем мастерам различные языки. Стройка тотчас же остановилась, ибо никто никого не мог помять... Не так ли было, скажи?

Ученики зашумели. Тогда, оттеснив Адальвина, ваял слово архиепископ Венеции:

— Тихо, я хочу говорить. Мы узнали, что ты создал неведомые знаки и ныне проповедуешь слово божье на варварском языке. Разве ты не знаешь, отче, что с тех пор, как крест Христов был поднят на Голгофе, все человеки славят небо только на трех языках?

Снова раздались голоса папистов:

— Грешен он!

— Нарушает святую догму!

— На костер! Смерть им!

Константин улыбнулся, и светлая эта улыбка больно задела противников.

— Лишь теперь получил я разумный вопрос, — сказал он, — и я отвечу. Разве на просторах земли не живут самые разные племена, разные птицы и разве их языки и звуки не богом даны им? Почему же в таком случае какой-нибудь священник строго осуждает то, что создал господь? И теперь не закидываете ли вы все его грязью? Если есть солнце и ясный свет, почему же кто-то должен прозябать во мраке? Молчите? Да, молчите. Потому что он смотрит оттуда, — и Константин поднял руку к небу. — Потому что перед ним, верю я, вам сегодня стыдно. На слово его вы налагаете узду, а он всем нам дает кусок хлеба, воду, дождь, воздух и жизнь. Так почему вы запрещаете плод жизни, созревший в моей душе и предназначенный тем, которые говорят сегодня на славянском языке и которые являются плодородной нивой, где мудрость может изумительным образом проявить себя?

Воцарилось напряженное молчание, а затем вступил в диспут представитель папы, до сих пор хранивший напускное безразличие. Слова Константина смутили его, но они основывались на примерах из жизни и не были подкреплены ссылками на священные книги. Поэтому легат решил повторить вопрос венецианского архиепископа, но дать ему каноническое направление. Приложив два пальца к груди, он оказал:

— И все же скажи нам, человече, как это ты придумываешь книги для славян и учишь их? До сих пор никто этого не делал — ни апостолы, ни папа римский, ни Григорий Богослов[52], ни Иероним[53], или Августин[54]. Мы знаем только три языка, на которых следует в книгах восславлять бога: еврейский, греческий, латынь.

Снисходительное обращение «человече» рассердило Философа, но он не подал и виду.

— Скажите, считаете ли вы бога бессильным дать то, что он хочет? — спросил он и, бросив взгляд на легата, продолжал: — Или вы считаете его завистливым, а потому не желающим дать это? — И, не дождавшись ответа: — А мы знаем немало народов, у которых свои книги и которые славят бога на своем языке. Это армяне, персы, авасги, иберийцы, согды, готы, авары, тирсы, хазары, арабы, египтяне и многие другие, — перечисляя народы, Константин загибал пальцы правой руки, и взгляды всех сосредоточились на ней. На каждый палец приходилось по два народа, и еще два оставалось. Константин нарочно взял число «12», по количеству апостолов, — число, священное для церкви. Подняв взгляд от руки, он продолжал: — Если вы не хотите признавать эти примеры, так послушайте божью волю, высказанную в Писании. Давид говорит: «Воспойте Господу песнь новую, воспойте Господу, вся земля». И далее: «Восклицайте Господу, вся земля, торжествуйте, веселитесь и пойте». И еще: «Воскликните Господу, вся земля! Служите Господу с веселием». А в Евангелии сказано: «А тем, которые приняли Его, дал власть быть чадами Божьими». И в том же Евангелии: «Не о них же только молю, но и о верующих в Меня по слову их, да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне и я в Тебе». А пророк Матфей говорит от имени Иисуса: «Дана Мне всякая власть на небе и на земле. Итак, идите научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа, уча их соблюдать все, что Я повелел вам; и се Я с вами во все дни до скончания века. Аминь!» Говорит и Марк: «Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари. Кто будет веровать и креститься, спасен будет, а кто не будет веровать, осужден будет. Уверовавших будут сопровождать сии знамения: именем Моим будут изгонять бесов; будут говорить новыми языками». А вам, законодателям: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам, ибо сами не входите и хотящих войти не допускаете». И еще: «Горе вам, законникам, что вы взяли ключ разумения: сами не вошли и входящим воспрепятствовали». А коринфянам говорит апостол Павел: «Я желаю, чтоб вы все говорили языками, но лучше, чтобы вы пророчествовали, ибо пророчествующий превосходнее того, кто говорит языками, — разве он при том будет и изъяснять, чтобы церковь получила назидание. Теперь, если я приду к вам, братья, и стану говорить на незнакомых языках, то какую принесу вам пользу, когда не изъяснюсь вам или откровением, или познанием, или пророчеством, или учением? И бездушные вещи, издающие звук, свирель или гусли, если не производят раздельных тонов, как распознать то, что играют на свирели или на гуслях? И если труба будет издавать неопределенный звук, кто станет готовиться к сражению? Так если и вы языком произносите невразумительные слова, то как узнают, что вы говорите? Вы будете говорить на ветер. Сколько, например, различных слов в мире, и ни одного из них нет без значения. Но если я не разумею значения слов, то я для говорящего чужестранец, и говорящий для меня чужестранец. Так и вы, ревнуя о дарах духовных, старайтесь обогатиться ими к назиданию церкви. А потому, говорящий на незнакомом языке, молись о даре истолкования. Ибо когда я молюсь на незнакомом языке, то хотя дух мой и молится, но ум мой остается без плода. Что же делать? Стану молиться духом, стану молиться и умом; буду петь духом, буду петь и умом. Ибо если ты будешь благословлять духом, то стоящий на месте простолюдина как скажет «аминь» при твоем благодарении? Ибо он не понимает, что ты говоришь. Ты хорошо благодаришь, но другой не назидается. Благодарю Бога моего: я боле всех вас говорю языками; но в церкви хочу лучше пять слов сказать умом моим, чтобы и других наставить, нежели тьму слов на незнакомом языке. Братия! Не будьте дети умом: на злое будьте младенцы, а по уму будьте совершеннолетни».