Папа, мама, я и Сталин - Марк Григорьевич Розовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Третье. Опять-таки в том письме, резче, и, я бы сказал, грубее, чем когда-либо прежде, ты вновь поставила передо мной вопрос о моих родных, ставя наши дальнейшие отношения с тобою в полную и прямую зависимость от моих отношений с сестрами и матерью. Такой ультиматум я категорически отвергаю, он оскорбителен для меня, для моих чувств, и совершенно недоступен моему пониманию. В отношении моих родных тебя одолела какая-то болезненная мания, не дающая тебе объективного рассуждения. Ни мама, ни сестры мои, ни разу не позволили себе в своих письмах чернить тебя или порочить. Они только высказывают горе или недоумение по поводу ненормальных взаимоотношений, сложившихся между вами, надеясь на то, что все уладится с моим возвращением в семью. А ты в каждом своем письме поносишь мою мать, сестер, и еще требуешь от меня, чтобы я плюнул в лицо своей матери, отказался от своих родных. Для того, чтобы сделать это — нужны слишком веские причины, нужны очень крепкие основания. Таких причин пока что я не вижу, а разобраться мне в случившемся между вами отсюда тяжело. Вообще же все это мне кажется довольно глупым и бессмысленным, недостойным взрослых людей. И тебя, и моих родных, я всегда знал как милых, хороших и добрых людей. И ты, и они, сохранили свято любовь ко мне и проявляете чуткую заботу и участие, и не дорожить которыми я не могу. Поэтому вдвойне мне тяжелее разобраться в случившемся между вами и осудить кого-либо из вас. Давай, Лидука, договоримся окончательно об этом; когда вернусь домой, а это уж не за горами, будем толковать и разбираться. Тогда все будет ясно для принятия решений. И брось всякие сомнения насчет нашего будущего. Я жажду его всеми фибрами своего существа и толкаю дни, храня любовь.
Для обеспечения нашего будущего надо думать о настоящем. Нужно обязательно сохранить себя и дожить до светлых дней. Проклятых фашистов скоро уже изгонят с нашей родной Земли, война кончится, станет легче, и я, может быть, вернусь. Если только будет какая-нибудь возможность помочь мне маленькой посылочкой, то помоги, — я в этом очень, очень нуждаюсь.
Мой адрес: ст. Решеты, Красноярск, ж.д. почт. ящ. № 235/5. Ожидаю самых подробных писем о жизни, о здоровье, о работе, о сыне, о маме. Горячий вам привет.
Крепко, крепко обнимаю и целую вас, моих милых.
Сема.
«Безопаснее было при Александре II хранить динамит, чем при Сталине приютить сироту врага народа, — однако, сколько же детей таких взяли, спасли (сами-то дети пусть расскажут)»,[9] — это Александр Исаевич, можно сказать, прямо ко мне обращается с призывом — не отмолчаться по поводу народного противостояния сталинщине, и мужественного, и нравственного. Однако и Гитлер своей волосатой рукой (см. карикатуры Кукрыниксов военных лет) тянулся лично ко мне, малолетке со стажем безотцовщины. Зажатые с двух сторон, дети «врагов народа» автоматически становились «детьми войны» — я был в их числе. И теперь выжить сделалось трудно вдвойне. К тому же я был не просто ребенок, а ребенок-жидёнок со всеми вытекающими из этого положения перспективами.
Вот тут и скажу, что дорогой и любимой бабушке моей Александре Даниловне Губановой обязан я своей жизнью.
Конечно же, она выполняла свой долг перед дочерью — в первую очередь: спасти ее сына. И она сделала это, спасла. За три дня до прихода немцев в Анапу все же вывезла внука на переполненном беженцами поезде. Успела-таки оттащить из-под носа гитлеровцев удачливого еврейского мальчика. А не успела бы — была бы моя и ее судьба потрагичней, несомненно. Но вывезти было мало.
У станции Тоннельная поезд встал, как вкопанный, в чистом поле — началась точечная бомбежка. Люди хлынули веером из вагонов в разные стороны.
К счастью, увидели неподалеку землянку в виде буквы «гэ» — бабушка, держа меня за руку, пятилетнего, притаилась у входа, услышав гул самолета, накрыла меня телом своим… Бомба прямым попаданием взорвала другой вход.
Переполненная землянка сделалась кровавым месивом трупов, рук, ног, раненых людей… Крики, стоны… Какой-то мужик хвать меня на руки — и побежал к какому-то лесочку. Бабушка получила в ногу осколок и не могла встать. Истошно взвыла:
— Ой, что я скажу Лидочке?! Марик! Марик!
Ее не боль в ноге скрутила — страшная, между прочим, боль, — а то, что она потеряла меня, внука своего.
Самолет, сделав свое черное дело, улетел. А меня бабушка отыскала только через два часа. Все это время в тот же поезд грузили раненых и хоронили мертвых, закопав их наскоро в той же землянке.
— Ваш ребенок? — появился из леса мужик, утащивший меня в сторону из-под бомб. Бабушка прекратила вопли.
Ее счастью не было границ. Нашла!
— А где матроска? — спросила она строго.
Оказывается на моей голове была матросская шапочка до начала бомбежки, а теперь куда-то пропавшая.
И как вы думаете, этот неизвестный мне товарищ (герой бабушкиных рассказов, которые я впоследствии не раз слушал) снова бежит в лесок, находит там мою шапочку и возвращает со словами:
— Вот вам ваша матроска, мамаша. И в следующий раз не кричите так непонятно: «Марик-шмарик!»
Судя по лексике, он был одесситом.
С тех пор я люблю Одессу особенно. Наверное, понятно почему.
…Однако наше опасное путешествие продолжилось. Прибыли через Грозный в Махачкалу. Через Чечню в Дагестан (сегодня бы тем же маршрутом!).
Там сели на бодрый и смелый пароход «Калинин» и поплыли в Красноводск по Каспию.
И тут нас снова настигла бомбежка. Казалось, это был тот же самый немецкий самолет. И на этот раз — беженцы, только, правда, на палубе, потому что в трюмах «Калинина» была… нефть!., ее везли из Грозного — через Среднюю Азию — к Сталинграду. Так что достаточно было получить
