Сонька. Конец легенды - Виктор Мережко

— Простите, ваше превосходительство, но нет… Если уж бороться со всякой нечистью, с предателями, то нужно начинать с себя.

Генерал подумал, пожевал губами, кивнул:

— Это я к размышлению. Вам решать. — Взял с тумбочки фуражку, надел ее, поднялся. — Желаю скорейшего выздоровления, князь. Я непременно к вам еще загляну. — Отошел на шаг, вернулся, наклонился совсем близко к больному: — Помните, вы говорили мне о возможном покушении на премьер-министра?.. Боюсь, вы были близки к истине.

— Надо что-то предпринимать.

— Стараемся. Но… — Крутов помолчал, показал пальцем в потолок: — Выше не прыгнешь и во все отверстия не влезешь, — щелкнул каблуками и покинул палату.

На свидание с Гришиным была допущена вся семья — жена и трое детей. Жена все время плакала, сморкалась и вытирала ввалившиеся глаза, парни молчали, а Даша прижималась к отцу.

Вид Егора Никитича был весьма жалким — потрепанная одежонка, небритые щеки, синяки под глазами, опухшие запястья.

— Ты, Тамара, главное — следи за парнями, — сурово наказывал он жене. — А вы, оболтусы, слушайте мать, не безобразничайте. Освободят, непременно ремня испробуете.

— Как же, освободят, — кивнула жена. — Следователь сказал, как бы на каторгу не отправили.

Подошел прапорщик-надсмотрщик, громко объявил:

— Свидание окончено!.. Прощайтесь!

Тамара стала еще горше и тише плакать, ткнула худым носом в небритую щеку мужа. Парни по очереди подошли к отцу, поцеловали. И только Даша не отпускала отца, прижималась к нему все крепче и отчаяннее.

— Ступайте! — махнул Гришин семье и шепнул дочке: — А ты задержись на два слова.

— Живее! — подал голос прапорщик.

— Мы мигом! — кивнул Егор Никитич и тихо спросил дочку: — Помнишь камень, который я тебе оставил? Не потеряла?

— Нет, папенька.

— Никому его не отдавай. Только госпоже Бессмертной.

— Она его заберет?

— Обязательно.

— А если она о нем забудет?

— Не забудет… Вскоре он ей понадобится.

— Для революции? — то ли испуганно, то ли восторженно прошептала Даша.

Отец приложил ладонь к губам девочки, оглянулся на надсмотрщика.

— Тс-с-с… Не задавай лишних вопросов, детка. Главное, не потеряй камень.

— Не потеряю, — дочка еще крепче прижалась к отцу, затем отступила, с серьезным лицом перекрестила. — Храни вас Господь, папенька. Вы мой свет на всю жизнь, — повернулась и, больше не оглядываясь, покинула комнату свиданий.

Полицмейстер Соболев вошел в комнату следователей, за отдельным столом которой сидел писарь за пишущей машинкой, бросил на стол газеты.

— Читайте!.. Совершено покушение на вашего начальника — князя Икрамова.

— Живой? — вырвалось у Фадеева.

— Пока да. А дальше в руках Божьих!

Полковник шумно уселся в кресло, стал ждать, когда столичные гости ознакомятся с написанным, взял графин, налил воды, выпил.

— Черная метка князю, — заметил Конюшев. — Эти люди на полпути не останавливаются.

— Кстати, — отложил газету Фадеев, — а не пришло ли время познакомиться поближе с мадемуазель?.. А то ведь департамент интересуется, а у нас пока пусто!

— Познакомимся. Непременно познакомимся. — Соболев полез в карман кителя, достал оттуда сложенную вдвое шифрограмму. — Любопытное сообщение из столицы!

Передал ее Конюшеву, тот вслух прочитал:

— Жителями деревни Роговое Уссурийского края в тайге обнаружен труп мужского пола, загрызенный волками. При осмотре одежды был найден документ, подтверждающий, что погибший является бывшим начальником поселка каторжан на Сахалине поручиком Гончаровым Никитой Глебовичем, — следователь взглянул на коллег, спросил: — Кажется, от него была беременна задержанная?

— От него, — удовлетворенно кивнул полицмейстер. — Это, кстати, интересный момент для разговора с воровкой!

— Велеть, чтоб пригласили. Аркадий Алексеевич? — спросил Фадеев.

— Можно!

— А как быть с князем Ямским?

— Мы его также пригласим. Но не сразу. Побеседуем вначале с девицей, а уж затем в качестве сюрприза перед ее очами предстанет любимый.

Фадеев открыл дверь, крикнул в коридор:

— Привести задержанную Михелину Блювштейн!

В ожидании Михелины полицмейстер подошел к окну, некоторое время молча наблюдал протекающую внизу жизнь, не поворачиваясь спросил:

— Не выходит из головы капитан «Ярославля»… Кто и за что его мог убить?

— Вы у нас спрашиваете? — удивился Конюшев.

— В том числе… Он один из самых уважаемых капитанов города, и вдруг такое.

— Хороши у вас капитаны, Аркадий Алексеевич, если самый уважаемый таскал пачками каторжан с Сахалина! — усмехнулся Фадеев.

— Это нужно еще доказать.

— Вы в этом сомневаетесь, ваше превосходительство?

— Размышляю.

Дверь открылась, конвойный впустил Михелину.

Девушка казалась спокойной, отрешенной.

— Присаживайтесь, мадемуазель, — показал на стул Фадеев.

Она уселась ровно и грациозно, снисходительно осмотрела присутствующих.

— Слушаю вас, господа.

Писарь тут же застучал по клавишам.

— Это мы вас слушаем, сударыня, — усмехнулся все тот же Фадеев. — Возможно, вы за эти часы проанализировали факт вашего задержания и желаете нам в чем-то признаться?

— Желаю… Признаюсь, что нахожусь в полном недоумении от произвола и прошу разъяснить причину моего нахождения здесь.

— Мадемуазель, — Конюшев сделал пару шагов в ее направлении, — мы располагаем более чем достаточным количеством доказательств, чтобы уже завтра подать материалы в суд. Однако, учитывая вашу молодость, нам бы не хотелось ломать окончательно вашу судьбу, поэтому рассчитываем не только на раскаяние, но и на сотрудничество.

— Благодарю за комплименты, но ничего, кроме сказанного, добавить не могу.

Полицмейстер извлек из папки два паспорта, протянул один из них Михе.

— Ваш паспорт?

Она мельком взглянула на него, пожала плечами.

— Да, мой.

— А этот? — Аркадий Алексеевич показал второй. — Это документ вашей матери?

— Да.

— То есть вы и ваша мать — Белла и Сарра Гринблат?

— Да.

— И вы проживали в гостинице «Ожерелье королевы» у тети Фиры?

— Да.

— Где сейчас ваша мама?

— Мне неизвестно. Я ждала ее, но меня почему-то забрала полиция.

— Почему-то?

— Да, почему-то!

— И господин, с которым вы столкнулись на улице, вам незнаком?

— Конечно… По-моему, он не совсем нормальный.

Аркадий Алексеевич неторопливо достал из ящика стола типографский портрет Соньки, поднес к лицу девушки.

— Это ваша мама?

Миха замялась, смутилась и ответила:

— Да.

— Дивно, — полицмейстер снова полез в ящик стола, взял оттуда газету с заголовками и фотографиями. — Вы узнаете здесь себя и свою мамочку?

В комнате стало тихо, и даже писарь перестал печатать.

Воровка бросила взгляд на газету и, помолчав пару секунд, тихо произнесла:

— Мне нечего вам сказать.

— То есть вы признаете, что являетесь дочерью Софьи Блювштейн, больше известной как Сонька Золотая Ручка, а вашим отцом является тот господин, с которым вы столкнулись на улице?

— Я не стану больше отвечать.

— Вместе с матерью вы отбывали пожизненную каторгу на Сахалине, откуда бежали, воспользовавшись услугой капитана парохода «Ярославль»?

Михелина молчала.

— На Сахалине вы имели роман с начальником поселка вольнопоселенцев поручиком Гончаровым? — продолжал Соболев.

Девушка по-прежнему не отвечала.

— По нашим сведениям, вы ждали ребенка от господина Гончарова, однако, судя по внешности и по легкости существования, роды у вас не случились?

В глазах воровки на миг возникли слезы, но она сдержалась.

— Вам известно, мадемуазель, что случилось с господином поручиком после вашего бегства?

— Думаю, он по-прежнему на Сахалине.

— Нет… Он пытался бежать и в результате…

— Что? — подняла испуганные глаза Миха.

Полицмейстер взял со стола шифрограмму, протянул ей.

— Ознакомьтесь.

Девушка впилась глазами в написанное, растерянно посмотрела на сидящих, вновь пробежала текст, вскрикнула и вдруг стала медленно сползать со стула.

Фадеев едва успел подхватить ее. Конюшев быстро налил воды.

Миха медленно пришла в себя, взглянула в расплывшиеся лица, стала плакать тоненько, скуляще.

— Вызовите конвойного! — распорядился полицмейстер.

— Конвойный! — продублировал Фадеев.

Младший полицейский чин помог Михелине подняться. Конюшев помог ему вывести ее в коридор, вскоре вернулся, развел руками:

— Вот так, господа… Не нужно ни допросов, ни очных ставок.

— Жаль девицу, — почесал затылок Соболев. — Все-таки что-то человеческое в ней осталось.