Последняя поэма - Дмитрий Щербинин

И тогда же Альфонсо понял, что перед ним не Нэдия, и в закружившем его вихре ярости стал рвать ее, как, впрочем, рвал он и Нэдию — только вот Нэдия, в ответ всегда тоже пыталась разорвать его, а Аргония только ласкала, только пыталась успокоить, только нежными поцелуями покрывала, нежные слова шептала, да даже и не чувствовала боли — вся поглощена была восторженным чувствие этой долгожданной встречи…

— Милый, милый… — шептала она, когда он вцепился в нее дрожащими пальцами, до крови разодрал плоть, когда, вместе с хрипом, вырвалась из груди его кровь.

— Милый, вместе с солнечным ветром,Улетим в бесконечный простор.Попрощаемся с миром этим,И с вершинами облачных гор.

Что же — пусть пред этим разлука,Годы боли, рожденья и смерти, мечты.Что же значит веков долгих мука,Если ждешь меня, милый друг, ты?

Что пред вечным года, что столетья,Что просторы святой пустоты,Мы забудем разлук лихолетья,Пред сиянием нашей звезды.

До этого она целовала его в лоб, в щеки — хотела поцеловать в губы, но он все отчаянно вывертывался, словно она была змея ядовитая. Да он и действительно, в болезненном своем состоянии вообразил, что, ежели она только его поцелует, так прежняя его любовь и отравиться. Он ревел ей с гневом, и отталкивал от себя, и тут же притягивал, силился разорвать. Что касается братьев, то они, как бы в панике, метались из стороны в сторону, сталкивались друг с другом, и тут же разбегались, так как попросту не находили исхода той страсти, которая рвала их изнутри. Таким образом, в метании друг за другом да за какими-то призрачными образами, прошло довольно много времени. И теперь надо сказать, что здесь, на окраине энтских садов, располагалось небольшое озерцо. Вода в нем всегда отливала ярким, изумрудным цветом. Однако — этот цвет не имел ничего общего с каким-то болотным оттенком — ничем не напоминал заросшую водорослями воду; нет — это был цвет драгоценного камня, и страшно, и, в то же время, чарующе прекрасно было погружать туда руку — казалось — соприкасаешься с иным миром…

У берега этого озера стояли десять кустарников того же дивного изумрудного цвета, что и озерная глубина. Каждая из веток была украшена тоненькими, почти прилегающими к ней, и почти прозрачными, светло-золотистыми лепестками. Каждая веточка венчалась широким ярко-голубым цветком, лепестки которого сжимались и разжимались, словно живое сердце. Подобных кустов не было больше нигде в Среднеземье, и, если днем они стояли просто склоняясь над изумрудной глубиной, то, как только вечерняя заря затухала на западе, и на небе высыпали первые звезды, то ветки вздрагивали так особенно, как могут вздрагивать только живые трепетные руки, а затем происходило вот что — все они складывались в прекрасные, подобные облакам летучие формы, и стремительно возносились вверх, к звездам. Их не было до той поры, когда рождался новый день, а иногда они и задерживались… но всегда возвращались; подобные легким, изумрудным стремительным сгусткам падали к озерному берегу, да и оставались там… вновь вздрагивали ветвями, вновь бились, словно живые сердца ярко-голубые цветы. Иногда, в такие минуты, из глубин этих цветов вылетали совсем крошечные, но подобно маленьким изумрудным звездам сияющие слезы. И жены энтов знали. что эти, ни с кем не общающиеся, таинственные создания искали что-то в ночном небе, но никогда не находили — так всегда и возвращались…

И в этот раз их возвращение было поздним — таким поздним, каким давно уже не было. Еще до того, как они появились из глубин небес, слетал, подобно хрусталю звенящий вздох, и такая то в этом вздохе печаль была, что, казалось, и травы, и цветы пригнулись, задрожали, пожухли даже… все сделалось мрачным, выцветшим от этой безысходной, небесной тоски. Но в этот раз произошло то, что никогда прежде не происходило (и а кусты эти и озеро были в этих местах с древнейших времен). Так вот — на этот раз они не к озеру устремились, но к братьям свой полет стремительный направили, и вот уже закружились вокруг них — вдруг нахлынули, обвили своими ветвями, вдруг голубеющими цветами дотронулись до глаз, вдруг дыхнули, и так-то нежно, и так-то душисто… Перед братьями сменялись сотни причудливых образов — то были мысли этих созданий, их воспоминания, мечты; то — что видели они во время своих странствий… Они не были порождением небес какой-то трагедией перенесенные в Среднеземье — нет — они были рождены этой землею, но так же, как среди великого множества камней попадаются совсем редкие, так и здесь, среди великого множества украшавших Среднеземье растений роды которых насчитывали многие и многие миллионы — это были единственной и неповторимой россыпью. Наверное, им тоже можно было посвятить целый роман — рассказать, какими одинокими, отверженными от всего остального мира чувствовали они себя. Они наделены были даром полета, и, не находя родную душу в Среднеземье — устремлялись к звездам, летам там с не представимыми скоростями, и все то лихорадочно, стремительно искали, и искали, и искали… Конечно, ничего не находили, а уж подходило время возвращаться — так как их корни требовали соприкосновения с землею; тела требовали изумрудной влаги. Но как же было тоскливо каждое из этих возвращений! Они же знали, что впереди предстоит еще один день воздыханий по своей второй половинке — день неведомо зачем проведенный, но полный этого томящего ожидания ночи, когда они наберут достаточно сил для того, чтобы совершить новый полет — на новые поиски отправятся…

Да, право, можно и пожалеть их, можно и позавидовать. Они же не могли себя обманывать — они просто ведали, что где-то в бесконечном мироздании существуют их вторые половинки, только обретя которых они почувствуют целостность, найдут некую новую цель. Пока же они искали — искали до этого дня, и вот, вернувшись из тех невообразимых странствий, неожиданно нашли эту вторую половинку, где уж и не чаяли найти — рядом со своим озером. Да — быть может, это окажется и неправдоподобным, и вообще — совершенно немыслимым — тем не менее, так это было. Эти рвущиеся куда-то ввысь, все пламенем окутанные души — они жаждали слиться с ними в единое, улететь с ними к звездам, и куда-то еще дальше, за пределы космоса — и все это, совсем их не удивившее, сразу же поняли, всем сердцем почувствовали братья. И вот, казалось бы, такой неожиданный, такой заманчивый поворот — ведь те цепи, которые казались неразрывными, теперь, таким неожиданным поворотом, могли пасть, и ведь даже ворон не учел такого поворота, и, должно быть, не успел бы вмешаться… Хотя… там, где недавно разгорелась заря, теперь клубилась та самая глубокая, ужасающая, переплетенная тысячами вихревых вкраплений, исходящая мертвенными отсветами, чернота. Все ближе и ближе, и как же стремительно подступила она! Вот навстречу ей, из сияющих весенним цветом энтских садов, взмыли толи стаи белый голубей, толи младшие братья белоснежных, наполненных солнечным светом облаков. И надвигающаяся тьма от этого выгнулась вверх, накалилась тем багрово-белесым светом, каким накаляется железо над жаровней; но, все-таки, тьма продолжала наступление, и вскоре должна была достичь этого места. На края этого поля появились жены энтов, и они вытянули навстречу мраку ветви, и полились потоки лазурного света, от которого тьма вскипела белой, болезненной пеною, но, все равно, продолжила свое наступление.

А братья воспротивились этой неожиданно открывшейся возможности. Что — сливаться с кем-то, устремляться с этим некто, к кому они не испытывали каких-либо чувств, о существовании кого они даже и не помышляли… Сливаться, это запределье, какие-то новые чувства — нет — сверши они это, и они бы уже не были тем, кем они были на самом деле, и ведь все они были могучими личностями, и они не могли отказаться от своего «Я» пусть даже ради освобождения от тьмы — да каждый из них вспомнил тогда, что…

Я прервался на этом умышленно, и вот почему. Сейчас я расскажу, что было с Фалко и Хэмом. Вы помните, что я оставил их в древесных лапах энта Феагнора, на восточном берегу Андуина. Фалко не мог оставаться поблизости от родных Холмищ — здесь все то было тягостно, все то напоминало о прежнем, уже безвозвратном. И энт, конечно же, подчинился их воле — понес, куда ему больше всего хотелось — то есть в сады, где и его жена жила, и уж столько лет его не видела. Он шел по восточному берегу Андуина до моста возведенного эльфами против их Лотлориена. Все это время, отряд эльфийских всадников следовал за ними, и, так как Феагнор шел в полную силу, то кони скакали галопом, что, впрочем, вовсе им не было сложно, так как, как уже говорилось — они, подарки Валы Элберет, без устали могли скакать хоть год, хоть столетие — все вечность, могли они, подобно звездам, неустанно двигаться вперед и вперед. Итак, против Лотлориена, где тогда, как и сейчас, в третью эпоху, правили Галандриэль и (!!!) — они перешли по эльфийскому мосту на западный берег, и там, у грани вечно сияющих, нежных, благоуханных лесов, распрощались с эльфами. Да, к сожалению, моя повесть не углубиться в это излечивающее душу место, так как не суждено было моим героям шагнуть туда. И здесь сообщу я лишь то, что главным отличием лесов Лотлориена от садов энтских жен, было в том, что у жен все было ухожено, все хранило их ласковой заботы — здесь же все было истинным, растущим без всякого вмешательства эльфов, но все окутанное Валинорской благодать, здесь было больше естественности, в садах же энтов была одна прихоть (пусть и прекрасная) для их жен. Но Лотлориен растаял позади, как призрачное видение, и как-то уже после, в краткое мгновение отдыха между душевными бурями, Фалко довелось промолвить: