Последняя поэма - Дмитрий Щербинин

Они мчались несколько часов — несколько часов не замедляя свой немыслимый бег — они подобны были темным, стонущим провалам в хаос, они передвигались рывками, иногда вслепую, они били руками по воздуху, словно видели перед собою врага своего… но они только все глубже и глубже погружались в хаос, в слепоту… И вот несколько этих, пролетевших в одно хаотичное, безумное мгновенье часов остались позади, а так же остались позади и несколько десятков верст — в час закатный они выбежали на западный берег Андуина. Зрелище открывалось сколь величественное, сколь непривычное, столь и жуткое — одна, западная половина небес, была залита цветами спокойными, мелодичными — красками уходящей зари. Там, навстречу этому небесному сиянию, поднимались из глубин энтских садов, многочисленные, прекрасные оттенки — цвета небесные и цвета земные, одинаково прекрасные, сливались в нежном поцелуе и объятиях, и этот вид не мог не восхищать, не мог не вызвать сияющей улыбки. И, сколь прекрасна была картина на западе, столь отвратительна, пугающа, была картина на востоке. Над Андуином небесный свод словно бы раскалывался острой гранью надвое, и с одной части было ослепительное небесное сияние, а с другой — тьма клокотала столь обильно, столь густо, что, казалось — это внутренности самого хаоса, вывернутые наизнанку, трясущиеся в беспрерывной своей мучительной агонии — извиваются там. сверху клокотало, перекатывалось что-то настолько мрачное, настолько стремительное, и, в то же время, урывчатое, что даже и тучами это нельзя было назвать — и все пространство от этой яростной массы и до земли, полнилось переплетеньем вихрем, ветров и бордовых и разных иных ядовитых вспышек, столь многочисленным, столь причудливо переплетенным, что даже это невозможным казалось… крик ужаса из самой души поднимался! Что же это такое, неужто же хаос, все-таки, набрал каких-то сил, и вырвался из цепей, которыми сковали его Валары?.. Неужто же эта великая стена сейчас вот надвинется и поглотит в себя весь мир?! Неужто же это последний чарующий заход солнца, а впереди, только рвущие самое себя, визжащие вихри, грохот да боль?.. Казалось, что эта стена сейчас уже поглотит вас — вам захочется повернуться и бежать, и бежать то со всех сил за умирающей зарею, и молить у этой зари: «Возьми, возьми то меня вместе с собою!» — так бы сделал, ужаснувшись хаоса, каждый нормальный человек, но братья даже и не заметили, что твориться на противоположном берегу, ведь точно такой же хаос грохотом и внутри их, и древесные сады, и закат — и весь, весь мир был для них уже захвачен хаосом — и была одна цель, один порыв безудержный — настичь своего врага — ворона и разорвать его в клочья… Ни то, что будет после, ни прошлое свое — ничего этого не помнили братья. Они уже были у самого берега, здесь корни исполинских, тридцатиметровых, сторожевыми великанами вставших дубов, опускались к самой воде, и братья прыгнули бы в эту воду — а вода здесь клокотала и ярилась, водоворотами закручивалась, волнами сталкивались — они бы не задумываясь бросились в эту пучину, если бы жены энтов не успели их подхватить — здесь, решив, что братьям грозит смертельная опасность — они, все-таки, решили вмешаться — они обхватили их своими легкими, плавными ветвями, и, оказалось, что в них таиться такая сила, что братьям, несмотря на всю их страсть, не удавалось хотя бы немного пошевелиться. А вот жены энтов получили ожоги, словно раскаленные до бела железные брусья обхватили они — дым пошел от этих легких, прекрасных созданий, но они, все-таки, не выпускали, и молили братьев вернуться. А те рвались с тем же беспрерывным упрямством, с каким рвутся пойманные за лапку жуки иль мошки — у них есть только одно устремленье, и никакие иные мысли не могут их остановить.

Много-много жен энтов собралось вокруг них, и все ласкали своими ветвями, и все то шептали заклятие сна, и все то обжигались… Потом несколько из них сильно захворали от полученных ожогов, но тогда они не обращали на этот жар никакого внимания — так им было жалко этих страдальцев, которые все рвались и рвались, и хрипели, и надрывались…

Минуло, однако, еще несколько минут, пока женам, все-таки, удалось усыпить их — здесь помогла старшая среди них — это был сотканный из лунного сияния ствол, который хлынул на них волнами теплого воздуха и пропел:

— Забудьте странные порывы,Слова, желанья и мечты, —Ведь это все — лишь дня надрывы,А сон несет из звезд цветы.

Закройте очи в тихом свете,Взошедшей в темноте звезды,Ах, позабудьте о рассвете,Уж бездны дали там видны.

Забудьте о своих мечтаньях,Они — в полдневном янтаре,О вечности святых преданьях,Шепнет вам ночь в своем тепле…

Да — это была очень длинная песня-заклятье, которую я не стану приводить здесь, а то боюсь, что, ежели стану припоминать все бывшие там слова, то и сам засну, так как время то уже позднее — звезды за окном сияют. Нэдия, обнявшись с любимым братиком своим волчонком, свернувшись калачиком, спит на своей кроватке в углу. Итак, той старшей среди жен энтов, ей, рожденной среди первых, и помнящей начальные дни, еще озаренные двумя святочами — ей, в конце концов, удалось усыпить их…

Казалось, будто только закрыли они глаза, промелькнул мрак; открыли — и вот вновь какое-то совершенно незнакомое место. Это была довольно просторная, с высоким куполом пещера. Вместо сталактитов с потолка свешивались густые мшистые гирлянды, исходящие из глубин своих таинственным, изумрудным светом; также, наростами мхов был покрыт и весь купол, и стены, а из пола поднималась различная мебель (по большей части непонятного предназначения) — также сплетенная из плотного мха. Надо отметить еще, что мох был многоцветным — словно это прожилки драгоценных камней протягивались в разные стороны, словно находились они в центре прекраснейшей, живой шкатулки. С вершины одной из стен вылетал, и с легким, певучим звуком, касался камней хрустальный поток — он обтекал гладкие камни, он журчал сладко и мелодично, как и должен журчать ручеек, протекающий в таком благостном облагороженном пеньем жен энтов месте. Как только братья очнулись — сразу же к ним протянулось несколько плавных, легких ветвей, протянули им чаши с благоуханными напитками. Альфонсо отхлебнул было немного из одной из этих чаш, но тут же резко дернулся, схватил Робина за плечи, и, пронзительно вглядываясь в его глаза, зарокотал:

— Но ведь они же в деревья нас превратить хотят! Понимаете вы это?! В деревья бесприютные, в деревья жуткие и никчемные!!! Мы ж люди! Так что же мы здесь со стволами этими прозябаем?! — и вдруг развернувшись, заорал с такой мощью, что вся зала содрогнулась, а свет, исходящий из глубин мхов, как-то померк. — Выпустите же нас!!! Выпустите!!! Я требую!!! Сколько же можно из нас рабов делать?!

Таким образом надрывался Альфонсо, но мы оставим их, чтобы рассказать и об иных, которые тоже страдали, которые тоже были во власти своего рока…

Речь пойдет прежде всего об Аргонии. Мы оставили эту златовласую деву в подгорном, гномьем царствии, там же и найдем вновь, правда уже не у трона государя Дарина, а у Западных ворот, к которым ей пришлось пробиваться едва ли не с боем. Еще у трона она закричала, что не может здесь дольше оставаться ни на мгновенье, что она вообще не понимает, что делает она в этом месте, когда любимого ее нет поблизости, в страстном своем порыве, ослепленная своим сильным и чистым чувством, она даже стала обвинять гномов, что — это они виноваты в ее злоключениях, что это они разлучили ее с любимым, и, наконец, вырвала у одного из низ боевой топор — это было проделано с такой неожиданной силой, и столь стремительно, что тот даже и не успел воспротивится, как уже обнаружил себя лежащим на полу, обезоруженным, что, конечно же, для гнома почитается большим позором. Он даже зарычал, и, вскочив на ноги, бросился на воительницу — казалось, ничто не могло остановить смертоносного удара топора в ее ловких руках — гном должен был бы пасть мертвым, но Аргония, все-таки, в последнее мгновенье, почувствовала сильное отвращенье к этакому действу, просто вспомнила нежные свои чувства к Альфонсо — и она направила удар к полу, так что высекла из него целый столп искр. На нее бросились было гномы, хотели скрутить, но их остановил государь Дарин — он протянул свою древнюю, изрытую морщинами, но еще могучую длань, и проговорил:

— Нет, нет — мы не в праве удерживать этих страстных порывов человеческого духа. Не мы их создали… Эта страсть людская особенная — нет ничего подобного ей ни у эльфов, ни у нас… Над ней довлеет рок, и не в наших силах, как-либо этот рок изменить, хорошо — пускай бежит она. Пусть ищет своего возлюбленного, этот призрак.

Как только Аргония услышала эти слова, так из всех сил бросилась прочь из залы. За нею последовал и Маэглин и Барахир — окровавленными, с распухшими как от долгих побоев жуткими ликами. Со стороны казалось, что эти то несчастные не смогут бежать долго, что вот сейчас упадут от потери последних сил — однако, при всем том, никто не решался как-либо помешать их бегу — казалось, вокруг них густеет тьма… казалось, то страшное проклятье, которое так тяготило их, перекинется и на всякого, кто посмеет встать у них на пути. А ведь Аргония даже позабыла выбросить топор, и теперь бежала с ним, сияя золотом своих волос, и сама подобна была орудию рока. Она бежала из залы в залу, из галерии в галерею, и те гномы, которые попадались ей на пути, и которые еще ничего не знали об этой гостье из стороннего мира, отступали к стенами — думали, что — это либо один из Валар снизошел к ним, либо один из злых духов — в общем, некто против кого бессильны их орудия…