Вацлав Нижинский. Воспоминания - Ромола Нижинская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Я должен умереть? Ну же, скажите это».
«Нет, нет, конечно нет, но… но это хуже… хуже».
«Он уклоняется от ответа», — решили мы и отвернулись от него, не зная, что Барокки видел верно.
В Сан-Франциско мы провели две недели, но вторую неделю жили в Окленде, где мы нашли симпатичную тихую гостиницу. Тамошнее общество устроило нам много приемов, и мы побывали во всех окрестностях города. Кроме того, нас пригласили в университет Беркли. Его территория была очаровательным местом, но очень непохожим на Йельский университет. Через десять лет, когда я снова побывала в Беркли, для меня было огромным удовольствием узнать от преподавателей, что приезд Вацлава и его танец оставили впечатление надолго и оказали сильное влияние на студентов, изучавших искусство.
Со времени нашей свадьбы между нами никогда не было ни малейшего недоразумения. Гениальный дар Вацлава, живший в нем всегда, подавлял своей силой, но Вацлав вел себя так естественно и был таким добрым, что я знала и чувствовала: какой бы вопрос ни встал передо мной, какая бы сложность ни возникла, я всегда могу прийти к нему и найду понимание, уют и любовь, даже если это невыгодно ему самому. Но теперь я уже какое-то время чувствовала в Вацлаве перемену, такую слабую, что ее можно было только ощутить, но не увидеть. Он был таким же, как раньше, но все же я чувствовала, что в его отношении ко всему, даже к его искусству, появилось что-то новое. Что случилось? Я встревожилась. Я не могла довериться никому. Поэтому я села и написала письмо Броне в Россию — что Вацлав, на которого не мог повлиять никто, даже Сергей Павлович, кажется, как-то странно загипнотизирован проповедями Костровского и X. Было похоже, что этот гипноз действовал не только на его отношение к жизни, но и на здоровье, которое стало меня беспокоить. К несчастью, Броня не получила это письмо. Костровский, как последователь Толстого, разумеется, был вегетарианцем и очень скоро убедил Вацлава сделать то же самое, а это был очень вредный совет. Вацлаву, который постоянно и напряженно работал физически, его врачи говорили, чтобы он ел легкую, но очень сытную пищу, в особенности такую, которая в концентрированном виде содержит вещества, придающие силы его мышцам. Мясо было основной частью его диеты. Теперь, когда он не ел даже яйца, он, конечно, очень ослаб.
В Ванкувере я получила письмо от своего дяди Гари. Он просил меня оказать денежную помощь моему родственнику, который раньше был послан в Аргентину и с которым теперь он не мог связаться из-за войны. Вацлав с радостью дал своему банку поручение регулярно выплачивать содержание этому человеку. После Ванкувера мы в течение всего января давали спектакли в западных штатах — Сиэтл, Такома, Спокан, Сент-Пол, Миннеаполис, Милуоки. Вся эта поездка казалась нам кошмаром. Я почти не видела Вацлава. Когда он не танцевал, он днем и ночью сидел, запершись, с Костровским и X. Он почти не пил и не ел, а они продолжали развивать свои реформаторские идеи. То, что они выбрали для этого Вацлава, я считала жестоким и возмутительным. О спасении душ артистов труппы эти самозваные пророки совершенно забыли. Лишенный отдыха и еды, Вацлав стал странно раздражительным и слабым. Я чувствовала: надо что-то делать.
Я вполне откровенно поговорила с Вацлавом и сказала, что, несмотря на всю любовь и восхищение, которые я к нему чувствую, я не могу согласиться с его новым замыслом прекратить танцевать и стать фермером-земледельцем или жить жизнью мужика в России. Я понимала, что он измучен и обессилен той кочевой жизнью, которую Русский балет вел с тех пор, как он ушел из Мариинского театра. Понимала: он прав в том, что искусству нужен покой и что творчеством можно заниматься только в спокойной обстановке. Понимала: он не такой человек, который может заниматься искусством с коммерческими целями. Я была готова поехать с ним в Россию и куда угодно, но не могла поверить, что он хотел бросить то, что любил больше всего, — танец. Это не могло быть его собственное убеждение, его кто-то околдовал. Вацлав задумался.
Во время нашего прибытия в Чикаго я объявила, что из-за этого вмешательства в нашу жизнь возвращаюсь в Нью-Йорк и буду жить там с Кирой, а если он действительно решил жить как Толстой, вернусь в Европу одна. Если он хочет, он может забрать Киру к себе, потому что я никогда не смогу приспособиться к этой жизни. Вацлав вывел меня на вокзал. Он выглядел таким печальным и покорным, что я не смогла удержаться и сказала ему: как только я буду ему нужна, ему надо только позвать, и я всегда приеду.
Труппа еще шесть недель продолжала ездить по Мичигану, Огайо, Индиане и Теннесси. Вацлав все время посылал мне телеграммы и звонил по телефону. Я чувствовала, что ему одиноко, но желала показать ему, что он должен выбирать между той мрачной парой и мной.
Лоуренс согласился, что я поступила правильно, напугав таким образом Вацлава. Нижинский был слишком чувствительным человеком, чтобы его можно было оставить в добычу таким авантюристам, какой бы ни была их цель. К тому времени, как артисты приехали в Чикаго, они сильно утомились, и Вацлав был разочарован тем, что публика повсюду была без ума от его прыжков и пируэтов, но не понимала искусство по-настоящему.
В Нью-Йорке я проводила время с Кирой, которая очень похорошела и теперь была просто очаровательной. Она становилась все больше похожа на Вацлава. Кроме того, я была занята своими светскими обязанностями.
В это время до нас дошли первые слухи о том, что США могут вступить в войну на стороне союзников. Я захотела узнать, каким будет наше положение в случае войны. Мне сообщили, что во время военных действий Вацлав сможет оставаться в Америке или выступать в нейтральных странах.
Трансконтинентальное турне закончилось в Олбани 24 февраля. Я пришла
