Красное колесо. Узел II Октябрь Шестнадцатого - Александр Солженицын

Тут в сознание перелилось, хотя он ещё проверял и хитрил: не оттого, что в отпуску, не оттого, что в Петербурге (так он и не полюбил Петербурга), не оттого, что у сестры и няни, хотя и очень родно, и даже не от интересного такого вечера, а: познакомился с Ольдой Андозерской!

Это счастье, что он с ней познакомился, разбирало и овладевало им уже на вечере, но там некогда было углубиться, понять, – да то и казалось интересно и приятно, что он встретил внимание и частью единомыслие такой умной образованной женщины.

Но сейчас радость ударяла в грудь как морской прибой – и подставляясь, и принимая эти плески, он должен был признаться, что не от эрудиции профессора вся эта радость, а – от неё самой. Не от её умных доводов, пусть бы она говорила и глупо, и наоборот, – а от того, как она их высказывала и как выглядела при том.

Общий мрак никуда не отступил, даже напротив выявился в восстании запасных, – но почему ж этим вечером Георгий так легчал и веселел? Он потерял и охоту к спору, до того полегчал, что потяжелел, и только способен был смотреть – на достойные плавные повороты маленькой головы, на тонкие мелкие движения бровей, опережающие речь, на властное пожатие маленького рта. Ещё этот милый жест – две кисти зонтиками и поглаживать одной другую.

Кажется, ничего вечером не совершилось, да даже слова прямого сказано не было, – а так много, что не хотелось, невозможно было спать, плески били в грудь! Да соскучился Георгий по самому чувству радости, так давно не испытывал её, забыл, что и есть она, – теперь жалко было уснуть и пропустить тёплые часы, светлые в темноте.

Курил. Пытался вернуться к мыслям, слышанным на вечере, обдумывать их – куда там! – опять к ней! Вот не ожидал такую женщину встретить.

И не взялся бы сказать – чем. Никакой писаной красоты, никакой уж такой особенной стройности или пропорциональности. Умно говорила? – так и другие были не глупые. Близкие мысли? – так не во всём, и напротив иногда. Держалась особенно? – не с податливой женской гибкостью, но стерженьком, знающим своё твёрдое место в мире? Или – как она на Георгия взглядывала? В этих взглядах было и понимание, и признание, и даже непрятанное восхищение – и уже от одного того стал Воротынцев чувствовать себя как бы необыкновенным. И содержалось в тех поглядываниях – выразительное как слова, а не произнесенное, – или показалось?

Как бы что-то от неё перетекало и оставалось уже в его обладании.

Померещилось?… Как это теперь точно знать? Стало его в постели крутить. Курил. Вдруг вот – понадобилась ему эта женщина! Ещё видеть, ещё говорить? да нет, не для консультации, что уж такое она могла ему сказать? А – понадобилась. А – загорелось.

Странно, но Георгию как-то сравнить было не с чем: правильно ли он понял? А может быть – это только сочувствие политическое к его речи, и можно в такой просак попасть?…

А если, правда, всё это в её глазах было – тогда нельзя не продолжить, это слишком необыкновенно! Но – как?… И – что тогда будет?… Крутило, палило – куда там до сна! И – почему-то она не замужем, сказала Веренька. Бесцельное, счастливое, полыхающее возбуждение! Долго лежал Георгий, даже не ища сна. А утром, прежде чем куда собраться, прежде чем определить и понять приложенье своих сил, так не много времени имея на поиски в Петрограде, – едва дождался приличного времени для телефона, но первому не Гучкову, а – ей.

Вчера никак не предполагалось – звонить ей на другое же утро. “Вот вам мой номер” – то есть вообще на все эти дни, пока он в Петрограде. А сейчас перед коричневой настенной коробкой аппарата расходился Георгий в двойном волнении: и – что неудобно так быстро, так сразу, и – скорей, пока она не ушла на лекции!

Дома! И нисколько не удивилась. А мелодичный голос её оказался в телефоне и вовсе пением нежным (или так она разговаривала именно с ним?). Телефон как убирал всё, что было в её голосе разговорного, и подчёркивал певучее.

– …Вот и пригодился ваш номер раньше, чем я думал.

– Я очень рада.

Так и затягивало к ней туда, в трубку.

– …Как-то мы вчера с вами… не договорили. Такое ощущение.

– У меня тоже.

– А так как я в Петербурге буду всего недолго… Вы бы не разрешили увидеть вас ещё?…

– Чудесно. Сегодня вечером и приезжайте. Посмотрите, как я живу.

Превосходно! Как охотно пригласила сразу.

Но – Гучков?? Но если теперь Гучков и назначит на этот же вечер?

Держал трубку – и боялся: услышать прямо и сразу Гучкова, а тот назначит ему на сегодняшний вечер!

Но к счастью: Александр Иваныч ещё в город не вернулся.

Да пожалуй, Ольду Орестовну и вернее повидать раньше: она так убеждённо говорит обо всём, интересно её доспросить.

А днём пока – сходить ещё по делам и поручениям, в министерство и в Главный Штаб.

Сколько же, сколько тут сидело полковников и генералов, и как уверенно судили обо всём, ничего не видав. Когда-то в молодости задорился на таких Воротынцев, теперь отсердился: сами места рождают таких себе и людей.

А весь день внутри – упрятанная своя, как в шелковистом коконе, никому не открытая радость: вечером – к ней! вечером – к ней! И даже: как он мог ехать в Петербург, не предчувствуя подобной встречи?…

Ещё ему надо было в Общество ревнителей военных знаний, там в журнале будут статью его печатать, – но это уже не успевается, завтра.

Извозчик для офицера, да ещё старшего, всегда несётся изо всех, не спрашивая, нужно ли ему так скоро. Но сейчас и самому – приятно мчаться. И опять, как вчера, и не так, как вчера: вольный длинный Троицкий мост, с редкими парами тройных фонарей. От твоей езды обращаются ростральные колонны вокруг Биржи. И башни Петропавловки, и едва различимый в тёмном небе ангел.

На гонком рьяном извозчике – по виду такой уверенный прибородый полковник, в папахе чуть набекрень, победно мчался по сырым осенним мостовым. А внутри уверенности не было, она с утра упала. Была опасность смешать дружелюбие Ольды Орестовны и собственную расположенность с… с…

И снова – Каменноостровский проспект, опять близ Шингарёва. Да, днём и думать забыл: революции – так ведь и нет в Петрограде, революция никакая не случилась. Нарядный проспект – к увеселеньям островов. Круглая площадь около Ружейной, говорят: её вид – вполне скандинавский.

Можно – никакого шага не делать, тогда и не ошибёшься. Но – уже раскалился, а дни – утекают меж пальцев. Такие встречи бывают в жизни – раз? два? Или вообще не бывают.

Чёрно-белый причудливый, с башенками, дом на углу Архиерейской, во время Воротынцева, кажется, его не было. Как модно строятся здесь, не похоже на классический Петербург.

Если днём и видны – хвосты, недостатки, то к вечеру всё украшено электричеством, кинематографы, кафе, витрины – с фруктами, цветами.

Но сегодня это уже не раздражало его, как вчера.

Соскочить. Букет фиолетовых астр. Дальше погнал.

Спортинг-палас. Дом эмира Бухарского. Силин мост.

Но как можно? – к такой уважаемой женщине сделать какой-то прямой грубый шаг – на основании каких-то вчерашних перехваченных взглядов, когда ему померещилось?… Невозможно, всё перегорожено приличиями, обычаями.

За Карповкой – особняк под итальянскую виллу. Всё гуще деревьев по проспекту. У Лопухинской – тополя. В каком хорошем месте она живёт.

Весело от скачки. Весело, что встретимся сейчас.

Свернули. По Песочной набережной. Справа – искоричнево-чёрная вода Малой Невки, слева – усадьбы, дачи, огни в глубине садов. А вот и скромный серый дом с шероховатыми стенами (тоже мода), над входом – 1914. Сколько же строили перед войной! Где б мы уже были без войны!

Снаружи прост, а внутри – необычный: вместо лестничной клетки – ротонда, и лестница – винтом по стене, а на втором этаже – круговые хоры и уже оттуда квартиры.

И какая же в ногах молодость гимназическая, и какая в сердце лёгкость! Где же та безысходная мрачность стольких месяцев, где та тяжесть, которую еле довёз, еле выгрузил вчера в шингарёвской квартире? Отчего всё так взлетает обновлённо? Чудо.

Как рассказывал вагонный спутник, Фёдор, эта смесь – удивления, радости и боязни: как от женской любви бьёт пламя в лицо. Георгий ему почти не поверил (или позавидовал – бывает же!), а вот – и себе досталось! Било прямо в лицо, не защититься, и защищаться не хочется.

Нежно коснулся податливой костяной пуговки звонка. Едва не зажмурился на открывшуюся дверь, чтоб не ослепнуть.

Она!

Выше вчерашнего? Нет, такая же трогательно маленькая, узкая. Букетом закрыло её всю. Рука без веса, кожа чуть смугла.

Состояние: когда разладилось, и слышишь – не разумеешь, не хватает слуха и внимания совместить, может вспомнишь потом, а то – переспросишь невпопад.

И вот уже – большая комната. Кабинет? Стола – и не видно, под косыми падающими книжными стопами. Бумаги, бумаги. Полки с книгами. Крупная икона святой Ольги – но не в углу наверху, а на стенной плоскости, посередине, без лампады, как и не икона, а картина. А на полочках – во множестве почему-то игрушки, безделушки, крашеные и некрашеные: Иван-Царевич на сером волке, бой со Змеем-Горынычем, золоторогие бараны в людской одежде с кружевами, не успевает охватывать глаз.