Красное колесо. Узел II Октябрь Шестнадцатого - Александр Солженицын

Просто цифры, господа! За первый год русской свободы, считая ото дня Манифеста, убито 7 тысяч человек, ранено – 10 тысяч. Из них приходится на казнённых меньше одного десятого, а представителей власти убито вдвое больше. Чей же был террор?… Остальные – несчастные обыватели, убитые-раненные экспроприаторами, революционерами, просто хулиганами, бандитами и карательными отрядами.

Например, священник в храме читал послание о примирении. Студент выстрелил в него и убежал из церкви.

Например, цеховой заходит в знакомую квартиру, пятилетний мальчик доверчиво идёт к нему. Цеховой закалывает мальчика в горло и ворует… бельё.

А то – убили двух стариков и нашли у них… 44 копейки.

И такое зарегистрировано: хозяева не угостили гостя пивом – и он убил их обоих.

Стреляли наугад в окна поездов.

Вызывали бесцельные крушения их.

Террорист застрелил извозчичью лошадь.

В Питере 12-летний мальчик убил мать за то, что она не отпустила на улицу. А 13-летняя девочка убила брата топором.

Я в сердце девушки вложу восторг убийства

И в душу детскую – кровавые мечты.

Только – начать. Начать убивать, например во имя прав человека и гражданина. Эпидемия убийств дальше выходит из-под контроля. И мы, русская интеллигенция, на этом и выращали свою просвещённость четверть века. Помните предсмертное письмо народовольца друзьям: “Жаль, мы погибаем почти только для позора умирающего монархизма. Желаем вам умереть производительнее нас. Дай вам бог, братцы, всякого успеха в терроре!”

– Позвольте, позвольте, да верите ли вы в народ или нет?

– Это мало – народ.

– Что же важней народа? Что ещё?

– Ещё – и крыша, под которой народ живёт. Общий дом для народа, иначе называемый российским государством. Пока крыша есть, мы ни во что её не ставим: в России, мол, нечего беречь и хранить, растаскивай да пали как чужое именье.

– Но избежать всеобщего пути прогресса нам тоже не дано!

– Для прогресса на Западе есть своя сильная пружина, ведущая всю жизнь. А у нас, видимо, нечто другое. Да впрочем, разве мы прогресса себе ищем? Говорим “прогресс”, а в сердце колотится “революция”. Тем Европа нам и заманчива, тем и интересна, что оттуда течёт революция. Впрочем и с прогрессом никто ещё не объяснил: почему миллионы людей, скопленных в одном месте, надо полагать умнее людей, просторно расселённых в другом месте? Почему предпочитать опыт первых – опыту вторых? Да кто впереди быстро идёт – ещё рискует ошибиться в развилке, не туда пошагать. У Западной Европы уже были такие очень спорные выборы после Средневековья – а мы ни одного выбора проверить не хотим, всё за ними, стопа в стопу.

… Нет, эта профессорша только тем и держалась, конечно, что скрывала от курсисток свои истинные взгляды да занималась давними тёмными Средними веками, ещё и западными. По русской истории давно б её высвистали с Бестужевских.

Мимо гренадерских казарм, а потом по Монетной. Тут бы – три трамвайных остановки, только линии такой нет.

Отчего ж тогда так долго?… Он цел ли? жив ли? Как зябко.

А за окнами – обычный тихий вечер. Ни выстрелов, ни зарев. Ошибка? Не так поняли?

Да откуда возьмётся революция, когда теперь не стало революционеров?

Во всех сборищах, во всех компаниях образованных людей – устала Андозерская от одинокости. С кем же дружить? Никуда не ходить?

Отливала она отлично, умница! А Воротынцев – для споров ослабел.

Я только хочу вам сказать… Но всё нет повода… Но вы уже понимаете – что?…

О, нет… Я думала – мы просто единомышленники?…

А меня ты не спросишь, брат? А на меня ты и не смотришь? Брат: это не шутка, это петля!

А младшая дама так и не присела ни разу, как дева неспящая в ожидании Жениха. То бормотала скандальный стих Волошина, то встряхивалась от картин, видимых ей одной. И вдруг остановилась, никого за спиною, всех сразу обнимая глазами – их ожидание затянувшееся, ожидание выше разногласий, такой единственный вечер! – и содрогнулась от красоты его, и заспешила, пока не постучали в дверь, пока грубой действительностью не разрушили очарование ожидания, – передать им красоту их же минуты!

И позади себя всеми пальцами нащупав стену, с этой опорою как мелодекламируя от рояля:

– Господа! А какое жуткое и красивое ощущение! Куда мы идём? Что будет? Надвигается – что-то грозное! Мы несёмся – в бездну, сомнения нет! Несёмся в поезде со слабоумным машинистом. Всё быстрей! Все быстрей! Уже наклон неотвратимый! Всё проносится косо, вагоны болтает, сейчас развалится, спасенья нет! Но какая жуткая в этом красота, оцените! И как интересно будет узнать тем, кто останется жив! Наша гибель неизбежна, но форму гибели – даже вообразить нельзя, и что-то в этом завлекательное!!

Было, было здесь отзывное. Кому-то передалось.

Гнетущая атмосфера! Давящий штиль. О, если бы грянула буря!

Она – фаталистически неизбежна! Что-то будет!

И чем скорей она грянет – тем меньше будет страшна и опасна!

Без революционной воли, без революционного акта ничего с Россией не поделать!

Да никто и не сомневается, что революция – будет!

Но жутко, что мы с народом разделены столетиями и между нами – пустота.

Страна великих и пугающих нелепостей.

Но Петрункевич сказал: да, вступают дикие, необузданные силы – но этому надо радоваться! Это значит: мы живём не на кладбище!

Да, мы ждём и чаем эту катастрофу! Мыслящая Россия совершенно готова к революции!

А война – в России всё равно благополучно не кончится, будет крах!

А после войны – мы Её уже и не дождёмся.

У нас в России всегда – или “поздно” или “рано”. Революции? – почему-то рано, реформам – почему-то поздно.

Хоть бы узкий переворот эти военные подготавливали! – что ж одни разговоры только?!

Хочу и жажду, чтоб это была честная революция и взялась бы довести войну до конца. Мы выбираем революцию нашей горячей надеждой!

Как это распахнётся? Сладкое замирание.

Но благоразумный приват-доцент с гигантскими зубными клещами на столе выразил взвешенно:

– Ещё и сегодня можно всё спасти. Если отдать власть ответственному министерству.

Очарование – из тонкого стекла. Младшая дама вдруг утеряла, как выдохнула, всё то неистовое вдохновение, какое полчаса носило её по комнате. Подкашиваясь, шагнула и опустилась на стул.

А старшая дама, не расслабив боевитости:

– Но до каких пор терпеть издевательство над общественным мнением? Списки будущего правительства – составляют уже второй год, а всё впустую, царь на это никогда не пойдёт! Парламентарии сами виноваты – они не делают ничего решительного!

А Ободовский, покидая своё пустое наблюдательное место, отмахнулся то ли от него, то ли от приват-доцента:

– И ответственное министерство тоже не будет знать, с какого конца браться.

Старшая дама изумилась:

– Как с какого? Спасать народ!

И сказала бы дальше и объяснила бы непременно – да позвонили в дверь. И – бросилась старшая дама встречать вестника!

Но, по своей ширине, цеплялась за стулья, но не ближайшее было её место к коридору. А младшая дама, как подпахнутая ветром – откуда силы вернулись? – порхнула и – первая!

Нет, не первая. Уже была там Вера. И открыла.

В кепке, загнутой как ветром, в кожаной куртке, входя, ожидаемый вестник Необыкновенного сам удивился:

– Вы??

Что он там принёс – лицо его не пылало, не кричало, не раздиралось, длинноватое крупно-упрощённое лицо. А увидел Веру – удивился:

– Здесь??

И сняв кепку с гладких тёмных волос на пробор, приподнял узкую белую руку, открывшую ему.

Поцеловал.

Но дальше сразу много нахлынуло дам:

– Что?? Где??

– С Выборгской? А в город не пошли?

– Невский не захвачен?

– Тогда рассказывайте по очереди!

– Тогда раздевайтесь – и с самого-самого начала!

Что-то косоватое или угловатое было в его движениях, может от медленности, – куртку снимал, и одна рука долго с другой не выравнивалась, – от медленности, так не подходящей к этому случаю. Тужурка на нём инженерская, в петлицах – скрещенные молоточки, или что там у них.

Он даже не знал, в чью квартиру пришёл, он только сейчас прочёл на медной пластинке и думал – не ошибка ли? Вера успела шепнуть ему. Он ещё глазами ожидал хозяина, а вместо него – единственный знакомец, наконец, но уже накоротке:

– Проходи, проходи, Миша. – И руку пожимая, невольно тише почему-то, а может от этого разноголосого крика: – Серьёзное?

Дмитриев ещё тише, большеглазый, тёмный:

– Очень.

Очень! Очень! – всё равно слышали дамы, и обгоняли его и предваряли остальных. А Ободовский ввёл его в столовую:

– Господа! Инженер Дмитриев!

Не стал он обходить здороваться, таково нетерпение было общее, кто сел, а кто и нет, кто на стол в наклон: