Сквозь всю блокаду - Павел Лукницкий

Новый друг Фомичева подхватил тот же вопрос:

— Как жили?

И Фомичев ответил:

— Было плохо, теперь хорошо! — И добавил (позже ему было смешно вспоминать об этом): — Двадцать семь линий трамвая ходят.

— Ну да?

Фомичев и сам не знает, почему он решил в ту минуту, что именно двадцать семь!

— Свет! Вода! Жить стали культурно, хорошо!

— А как побит Ленинград? Очень сильно?

— Есть места побитые, а в общем — ничего… Стоит!

— Да еще как, стоит! Победителем!.. А как продукты к вам поступали?

— По ладожской.

— Это мы знаем, что по ладожской, а все-таки трудно?

— Чего там трудного! Одинаковую норму возили, что вы, то и мы едим…

— А боеприпасы?

— А мы сами их делаем, еще вам взаймы можем дать… Небось артиллерию нашу слышали?

— Ого-го! Вот уж это действительно, мы удивлялись даже…

…Наконец подполковник Фомичев приказал восстановить порядок. Волховчане и ленинградцы разошлись на сто метров, построились. В подразделениях начались митинги. Под насыпью, в дружно очищенной бойцами землянке связи, была развернута найденная там кипа мануфактуры. Она помогла придать землянке праздничный вид. Совместный ужин командиров был назначен на 20 часов. Продуктов было хоть отбавляй, не нашлось лишь ни капли водки, а двух бутылок предложенного кем-то красного вина хватило только, чтобы налить каждому по маленькой стопочке.

— Чем будем угощать ленинградцев? — воскликнул Коптев. — Как же это так не предусмотрели?

И тут связной капитана, Гриша, хитро сощурив глаза, вытянул из кармана своих ватных штанов заветную поллитровку. Только успели распить ее, волховчане получили приказ по радио: поскольку штурмовать Шлиссельбург оказалось ненужным, отойти обратно на Липки.

А ровно через пятнадцать минут такой же приказ по радио получил подполковник Фомичев: поскольку штурмовать Липки оказалось ненужным, отойти на Шлиссельбург…

И тотчас же, горячо распрощавшись, оставляя за собой боевое охранение, волховчане и ленинградцы пошли выполнять полученные ими приказы.

Мы в городе. Вчера еще в нем владычествовали гитлеровцы. По рассеянным под снежным покровом развалинам, по торчащим из снега обгорелым брёвнам, по печным трубам, похожим на кладбищенские памятники, трудно определить даже границы исчезнувших кварталов. Очень немногие, зияющие пустыми глазницами окон, кирпичные дома сохранили хоть приблизительно свои первоначальные формы. Позже я узнал, что из восьмисот домов, имевшихся в городе до захвата его гитлеровцами, уцелело лишь шестьдесят, да и то большая часть их приходится на поселок, протянувшийся вдоль Ново-Ладожского канала, строго говоря, уже за чертой города. В комендатуре оставлен на стене огромный план Шлиссельбурга, вычерченный с поистине дьявольской педантичностью, свойственной современным тевтонам. Все сожженные дома на плане обозначены красной краской. Все разрушенные перечеркнуты крест-накрест, а уцелевшие залиты желтой тушью. Только тщательно вглядываясь в этот немецкий план, можно по пальцам пересчитать редкие желтые пятнышки.

Мы въехали в город по улице, сплошь усеянной еще не втоптанными в грязь винтовочными патронами, заваленной выброшенным из окон и подвалов хламом. Население торопилось вышвырнуть из своих полуразрушенных жилищ все, относящееся к ненавистным оккупантам: их амуницию, пустые бутылки из-под французского коньяка, патентованные средства, геббельсовскую литературу, громоздкие соломенные эрзац-валенки и суконные солдатские боты на толстой деревянной подошве, изломанное оружие…

Улицы запружены обозами вступивших в город красноармейских частей. Дымят полевые кухни, грузовики с продовольствием и боеприпасами настойчиво прокладывают себе дорогу. Всю неделю боев армейцам приходилось спать на снегу, теперь они торопятся наладить себе жилье. Звенят пилы, стучат топоры, молотки — надо забить досками зияющие окна, исправить печи в разысканных среди развалин комнатах.

Всюду слышатся веселые голоса. Разговоры о победе, о наступлении, о встрече с волховчанами, о железной дороге, по которой скоро можно будет ездить прямым сообщением из Ленинграда в Москву, — каждый хотел бы удостоиться чести совершить этот путь, и именно в первом поезде!..

Над пробитой снарядами колокольней церкви висит красный флаг — его водрузил красноармеец 3-го батальона 330-го стрелкового полка М. Г. Губанов, после того как 37-миллиметровая пушка, стрелявшая с этой колокольни, была разбита прямым попаданием из орудия, которое наши артиллеристы подкатили вплотную к церкви. В подвале церкви бойцы роты Гаркуна еще дрались с последними автоматчиками из той полусотни «смертников», что засела здесь, а Губанов уже спускался с колокольни под приветственные крики «ура!».

Мы остановились возле броневика, над которым его экипаж воздвигал антенну. То был один из девяти броневиков, приданных стрелковому полку подполковника Середина, первым вступившему в город. На этих броневиках пехотинцы прочесывали центральные улицы, истребляя последних, стрелявших из подвалов и окон фашистских автоматчиков, уже окруженных, не успевших вместе со всем гитлеровским воинством предаться поспешному бегству.

Ища коменданта города, мы вернулись к окраинным кварталам и увидели против разбитых цехов ситценабивной фабрики остатки большого немецкого кладбища. Население вместе с бойцами рубило на нем кресты, чтобы стереть с лица земли и эти следы фашистского нашествия. Чуть дальше группа женщин выволакивала из-за забора два скрюченных замороженных трупа эсэсовцев. Красно-черная нарукавная повязка одного из них зацепилась за колья забора и осталась лежать на снегу. Взвалив трупы на саночки, женщины потащили их к месту свалки.

Солнце скрылось за горизонтом. Город погрузился во тьму. В нем не было ни освещения, ни водопровода, в нем не было ничего, присущего каждому населенному пункту. Он был еще мертв.

На перекрестке двух разбаррикадированных улиц регулировщики указали нам полуразрушенный дом, в котором — комендант. Майор Гальмин, комендант, сидел за большим письменным столом против потрескивавшей сухими дровами печки. Два огарка в бронзовых подсвечниках мигали, потому что дверь то и дело приотворялась: с мороза входили все новые люди в шинелях и полушубках. Входили торопливо, каждому было некогда, каждый, хотел как можно скорее решить с комендантом свои неотложные дела.

А он сидел за столом, перебирая пачку принесенных красноармейцам писем, не зная за которое взяться раньше, разрывал один конверт за другим и одновременно отвечал на вопросы хриплым от ночевок на снегу голосом, — худой, усталый, с блестящими от волнения глазами.