Том 1. Атланты. Золотые кони. Вильгельм Завоеватель - Жорж Бордонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Подойди к ней, — сказал друид.
— Иди, Бойорикс, иди, — подталкивали меня лесорубы. — Мы желаем тебе счастья.
Звуки лир перекрыли их дружелюбные голоса.
…Знала бы ты, дорогая Ливия, как я понимаю тебя, одиночество не мешает мне разделять твою радость, я счастлив тем, что вижу тебя безмятежной возле избранника, отвечающего твоим чувствам! Мне выпало счастье побывать на тех же вершинах блаженства. Я вдыхал его воздух так жадно, что ноздри не могли поспевать за потребностями тела. С каким трепетом я притягивал к себе хрупкую фигурку, почти призрачную в своей необыкновенной красоте! Не правда ли, в такие мгновения чувствуешь себя богом, хозяином земли и небес, веришь, что счастью уже не будет конца? Невероятным образом роднятся при этом скромность и величие, робость и отвага. Ведь любовь — это, по сути, сочетание простоты и предельного совершенства. При воспоминании о той ночи, той самой Матери-Ночи, руки перестают меня слушаться и буквы пляшут, словно птицы на ветках. Однако сердце мое бьется, точно в терновом обруче…
Какими чудными запахами благоухал тот вечер! Нас обжигало дыхание близкой весны! Мне стало вдруг жарко, как будто меня касались потрескивающие факелы в руках у собравшихся. Шиомарра казалась восхитительной… Снова я был рядом с ней. Ее глаза читали мои сокровенные мысли, сама ночь наделила их нежной, теплой ясностью. Она молчала, оставаясь неподвижной, и только губы выдавали ее чувства легким подрагиванием, так хорошо знакомым мне. Было видно, как она пытается остановить слезы, и все же они сломили все преграды и потекли по ее щекам — серебряные жемчужины нашей надрывной нежности.
— Моя любимая королева… Шиомарра…
Под дубом продолжали пение друиды и их ученики. Держась за руки, плясали девушки. Вокруг нас разносился разноголосый гул, мелькали огни, плащи, кирасы, белые туники жрецов. Но я почти не видел окружавшего нас мира, все не мог наглядеться на прекрасное лицо, обращенное ко мне с той же нежностью, с какой цветок тянется к солнцу. В отблесках факелов, игравших на ее волосах, я различал огни Верховного Дома.
До самого рассвета сидели мы на скамье, покрытой шкурами, возле горящих поленьев. То, как они медленно сгорали, распадались, исчезали в пламени, напоминает мне сегодня историю нашей любви. Но тогда мы не ведали о недалеком ее конце. Об этом невозможно знать заранее. Шиомарра дремала у меня на руках, я тоже лишь наполовину погружался в сон, иногда гладил ее, изредка в наваждениях сна наши губы соединялись.
Мы слышали, как по камням дороги, опоясывающей город, стучали каблуки стражи. Из домов доносился женский смех, солдатский хохот: всю ночь люди бодрствовали в честь начала нового года.
Это был наш последний целомудренный вечер.
Утром мы пришли в твою комнату, чтобы показать тебе омелу. Ты казалась беззащитной, как все спящие дети, Радостное опьянение ночи не отпускало меня, я поцеловал твои головку и ручку, высовывающуюся из-под волчьей шкуры.
Глава XI
— Все что есть у меня самого дорогого, — провозгласил безбородый, но с пышной гривой охотник, — я отдам своей жене в день нашей свадьбы. Конечно, помимо моего хозяйства.
— Что же ты ей отдашь, Виндулос? — полушутя-полусерьезно спросили его окружающие. — Что у тебя есть самого ценного?
— Мой пес, друзья, мой бесподобный зайчатник! Его шкура такая же пятнистая, как лужайка в цвету. Глаза серые… Зовут его Орме. Если бы он умел говорить, вы не отличили бы его по уму от человека. Когда я ем, он подходит ко мне, трогает лапой и начинает что-то бормотать на своем языке. На охоте по проворству и остроте нюха ему нет равных среди псов Эпониака и лесных деревень, за один день он может загнать четырех зайцев. И к тому же он лаем предупреждает меня об опасности, открывает мне ловушки…
Со всех сторон донеслись одобрительные возгласы. Почти все мужчины были страстными охотниками. Каждый дорого отдал бы за хорошего зайчатника. В разговор вмешался старик с вытянутым черепом, похожим на веретено.
— Надо думать, — пробурчал он через усы, — ты должным образом заботишься о своем псе?
— Я никому не позволяю даже дотрагиваться до него. Сам расчесываю шерсть, осматриваю лапы.
— Как же ты его держишь при этом? В мое время собак чистили так: расчесывали гребнем спину и ляжки правой рукой, а левой придерживали живот, не давая ему прогибаться, чтобы не возникла грыжа. Потом так же расчесывали шею и плечи. Собаки чистой крови нежные существа, что ни говори…
— А у меня, — басом сказал мой ближайший сосед, тройной подбородок которого был закрыт позолоченным нагрудником, — тоже есть замечательная собака. У пса, правда, угрюмый вид, но он никогда не сбивается со следа, поразительная ищейка! А какой замечательный сторож! Кусает всякого, даже моих слуг. Но со мной, хозяином, ведет себя кротко, как ребенок. После охоты я вливаю ему в горло сырое яйцо, чтобы восстановить силы.
— Полезный прием, — одобрил старик.
Беседа продолжала бродить вокруг охоты, оживленная, веселая; каждый старался удивить общество, переспорить собеседника, доказать ему свое необыкновенное мастерство. Преувеличения рождались не от неискренности, а вследствие игры воображения. Начав расхваливать вожаков своих охотничьих свор, они невольно переключались на свои собственные подвиги.
— Я убил десять оленей в последнюю луну, — утверждал один юнец. — Всех из лука и на бегу.
— Это правда, — подтвердил его отец. — Десять взрослых оленей. Так, как стреляет из лука мой сын, не стреляет никто.
— Прости, что не поверю тебе, Виридорикс, но твой сын ни за что не подстрелит двух ворон одной стрелой, как это удалось мне.
— Как же это тебе удалось?
— Друзья, он убил сразу двух ворон, сидящих рядом на одной ветке!
— А я считаю, — сказал воин с золотыми цепями на груди, — что олень — слишком благородное животное. Это не волк, чтобы его просто отстреливать из лука. Я охочусь на него так, чтобы оставить ему возможность спастись. Привязываю на поляне молодую олениху, которая кричит и вызывает в нем ответную страсть. Если он поддастся, то погибнет. Но даже в таком случае я разрешаю ему перед гибелью испытать наслаждение… Друзья, скажите, с чем мы останемся, когда в лесах совсем не будет безлюдных уголков?
— Мне, — сказал лысый человек, известный своей скупостью, — давно уже не до ухищрений с оленихами. В моем краю жизнь сурова. На охоте я
