Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

 - Мне на кассу достаточно раз взглянуть, чтобы понять ее. Касса, я сразу увидел, была нетрудная. У меня в практике бывали такие.

 Павлопуло объявил компании:

 - Дело легкое!

 Но предупредил:

 - Только помните, чтобы без глупостей. На глупость я не пойду. Да и не к чему, Лившиц и не услышит, как я открою кассу.

 Это мне и Томилин на Сахалине говорил:

 - Такой уговор, действительно, был. Недотрога, ведь, белоручка "пан", - одно слово. Мразь!

 Вечером, в назначенный день, Каминкер отперла дверь на черную лестницу, и в кухню вошли Львов, Томилин, Луцкер в мужском платье, - Томилин не отпускал Луцкер от себя ни на шаг, - и Павлопуло "с необходимыми инструментами".

 Лившиц еще не спал. Компания осталась ждать в кухне. Пили водку "для храбрости" - все, кроме Павлопуло. Он боялся, чтоб его не опоили.

 Злой, жестокий, необузданный Томилин пьянел, ожидание раздражало его, и Павлопуло начал беспокоиться и предупреждал:

 - Так помните, чтоб без глупостей!

 - Ладно! Сказано! Молчи уж!

 Каминкер сходила, послушала:

 - Кажется, заснул. Тихо.

 Ее, как было условлено, связали, завязали ей рот, положили в постель и пошли.

 Павлопуло должен был вскрывать кассу. Львов, Томилин, Луцкер - стоять настороже. Если Лившиц проснется, кинуться, связать, завязать рот, - но и только.

 Тихонько вошли они в комнату, где стояла касса. В соседней комнате, в спальне Лившица, был свет.

 Старик лежал в постели и читал книгу.

 Грабители притаились.

 Так прошло несколько минут. Луцкер, Томилин, Львов, Павлопуло стояли, не смея дышать. А старик преспокойно читал.

 - Словно несколько часов прошло! Дышать было трудно, - говорит Павлопуло.

 Как вдруг Томилин не выдержал. Кинулся в спальню, за ним кинулся Львов.

 У Павлопуло подкосились ноги.

 Старик только поднял голову, не успел даже вскрикнуть. Томилин накинул веревку. Львов схватился за другой конец. Дернули. Хрипение. Старик был мертв.

 Когда Томилин повернулся к Павлопуло:

 - Такого лица я еще никогда не видывал! - говорит пан.

 Он кинулся к двери.

 Львов загородил было ему дорогу.

 - А касса?

 Павлопуло выхватил револьвер:

 - Башку вдребезги!

 Верзила отшатнулся, и Павлопуло "был таков".

 - Мы все тогда испугались! - говорит Львов.

 Томилин был страшен. Он "вошел в сердце". Придя в кухню, сел на связанную Каминкер и, когда та заворочалась, дал ей такого тумака по голове, что она потеряла сознание.

 Луцкер и Львов дрожали:

 - Думали, всех убьет!

 Томилин кричал, "рычал, как зверь", сквернословил, ругался, пил водку.

 Луцкер на коленях молила:

 - Да успокойся ты! Успокойся!

 Насилу "отдышался".

 Так происходило убийство.

 - В этакую глупость впутался! С такими мерзавцами связался! - бил себя по голове, как-то в разговоре на Сахалине, Павлопуло, и в словах его звучало отчаяние неподдельное. - А? В убийство попал. В убийство, когда я имею свою специальность!

 Присяжные не дали веры Павлопуло, он был осужден за убийство с заранее обдуманным намерением, наравне с Томилиным и Львовым.

 Павлопуло только пожал плечами и поблагодарил своего защитника по назначению, теперь уже покойного присяжного поверенного Ваховича:

 - Благодарю вас за защиту. А что меня осудили, вина не ваша! Не поняли нас с вами господа присяжные заседатели!

 Таков "пан".

 Павлопуло был неуловим для меня на Сахалине. Придешь в Александровскую "вольную" тюрьму.

 - Здесь Павлопуло?

 - На работе. На паровой мельнице.

 Идешь туда.

 - Ушел Павлопуло.

 Отыскивал его утром, вечером - никак не мог увидеть.

 Однажды я бродил по тюрьме, как вдруг на меня бросился, - буквально, бросился, - какой-то кавказец, сосланный за многократные убийства: родовая месть. Он на что-то жаловался, подавал прошение, не получал ответа, и теперь требовал его от меня!

 - Атвэчай!

 Я напрасно убеждал его, что я не начальство. Кавказец ничего знать не хотел:

 - Как нэ начальство? Зачэм нэ начальство? Драть всэ начальство, жалоба правая разбирать, - нэт начальства?!

 Глаза горят:

 - Атвэт давай! Два гуда ждэм. Булше ждать не жэлаем.

 Вдруг чья-то сильная рука отстранила кавказца.

 - А вот постой, я с ним поговорю по-своему.

 Передо мной стоял, руки в боки, здоровенный молодой каторжанин, кожаный картуз набекрень, рубаха-косоворотка с "кованым", вышитым воротником. Халат едва держится, накинут на одно плечо. Вид типичного "Ивана". Это был тюремная знаменитость А. "Иван", не "спускавший" самому Патрину[58].

 - А п-позвольте у вас узнать, кто же такой вы будете, ежели вы не начальство?

 - А тебе какое дело? Ведь я тебя не спрашиваю, кто ты такой!

 - Нет-с, позвольте-с!

 А. с вызывающим видом загородил мне дорогу.

 - Ежели вы, как вы изволите говорить, не начальство, на каком же таком основании вы тюрьму осматриваете? А?

 Кругом стояла толпа. Ждали, "чем кончится".

 Положение было критическое. Пригрозить начальством, жалобой - избави Бог - это значило бы лишиться всех симпатий арестантов. Уступить - сконфузить себя, уронить в глазах тюрьмы. Унизить его чем-нибудь, избави Бог, ведь сколько розог принял этот человек, чтобы добиться славы "Ивана". И вдруг, чтобы все это пустить на смарку, уничтожить его обаяние в глазах тюрьмы. Надо было найти какой-нибудь выход. Выйти так, чтобы и он и я разошлись, не уронив своего достоинства.

 Мне пришло в голову гаркнуть на него во всю глотку:

 - Молчать! Шапку долой! Ты как смеешь так со мной разговаривать? А? Что я тебе, начальство, что ли, что ты смеешь в шапке передо мной стоять, да мне грубить? Начальство я тебе?[59]

 Все кругом заревело от хохота.

 "Иван", - после он мне сам говорил, - "начал-то с бреха, а потом вижу, глупость делаю", сначала опешил, потом сам обрадовался тому выходу, захохотал, сняв шапку:

 - А ежели не начальство, наше вам почтение! Милости просим! Ежели не начальство, виноват!

 Все были довольны таким мирным исходом, смеялись, и среди смеющихся лиц мне показались знакомыми сжавшиеся от смеха в щелочки, черные, как маслины, живые, огнем горевшие глаза.

 - Как фамилия?

 - Павлопуло.

 - А! Знаменитый "пан"! А я ведь тебе привез поклон от твоего защитника, господина Ваховича!

 Покойный Вахович, действительно, просил меня перед моей поездкой, увижу, кланяться его оригинальному клиенту.

 Павлопуло засиял от счастья. Теперь уже глаза всех почтительно были обращены на него: знаменитость, которую проезжие люди по России помнят!

 - Ах, как вы меня этим поддержали! Вы себе этого и представить не можете! - говорил мне потом Павлопуло. - На сто процентов ко мне уважение поднялось!

 С этого и пошла наша дружба. Когда я приходил в "вольную" Александровскую тюрьму, меня всегда сопровождали двое, - Павлопуло, которые разъяснял, что при мне нечего опасаться пить водку, играть в карты и т. п., и А., который считал своим долгом меня охранять:

 - Мало ли какой дурак может вам скандал сделать? Ведь народ тут тоже. Одно слово - арестант.

 На Сахалине служащие получают в складчину телеграммы "Российского Агентства", которые печатаются в местной типографии. Я брал оттиск, и Павлопуло каждый день заходил ко мне почитать телеграммы: в то время шла греко-турецкая война.

 Он оседлывал нос золотым пенсне, которое так удивительно шло к арестантскому "бушлату", читал и покачивал головой:

 - Ца! Ца! Ца! Насих бьюти! Бьюти греков! Бьюти!

 Был печален, озабочен, приходил в неистовство: