Алые погоны - Борис Изюмский

Днем сдавали зачеты по тактике, майор Демин проводил занятие «Смена караулов», а к вечеру в актовом зале началась стрелковая конференция — ее открыл генерал Агашев.

Доклад о методе подготовки к стрельбе делал тот самый подполковник Богатов, о котором Ковалев рассказывал товарищам в вагоне.

Богатов был невысокого роста, плечист, с ястребиным носом, острыми серыми глазами, черными волосами, гладко зачесанными назад. Когда он начал неторопливо, тихо говорить, каждое его слово ловили, как откровение. Здесь же, на сцене, пользуясь станком собственной конструкции, Богатов показал правильную изготовку, прицеливание и, сделав несколько «выстрелов», отослал мишени в зал. Они стали переходить из рук в руки, вызывая рокот восхищения, и были лучшей иллюстрацией к докладу, сильнее самых пламенных речей.

Снопков, передавая мишень Геннадию, почтительно прошептал:

— Стрелковая мощь! Учись, детка!

Пашков смотрел на проколы в «десятке» с нескрываемым восторгом.

— Сила! — только и смог он выговорить.

Когда были закончены доклады, вручены лучшим стрелкам значки, и оркестр в какой уже раз сыграл туш, из-за стола снова поднялся генерал.

Ковалев много слышал о начальнике училища от курсантов и проникался к нему все большим уважением.

В нем не было и намека на ограниченность человека, умевшего неплохо командовать, знающего материальную часть оружия и каждую строчку устава, но благоразумно умолкающего, когда в его присутствии заговорят об Андрее Рублеве или Веласкезе. Генерал любил литературу, свободно говорил о театре и живописи и от своих подчиненных требовал разносторонних знаний.

— Товарищи! — сказал он сейчас в наступившей тишине. — В преддверии великого праздника Октября я присваиваю за отличную огневую выучку лучшим курсантам нового набора звание сержантов. Прошу вас зачитать приказ, — обратился он к начальнику строевого отдела, — а те, чьи фамилии будут названы, поднимитесь сюда.

…Владимир и Семен стояли на сцене плечом к плечу. Володя чувствовал, как от волнения пересохло у него во рту, как горит лицо.

В библиотеке пехотного училища, за полками с книгами, как-то увидел он золотом написанные на стене фамилии «именитых» особ, закончивших Пажеский корпус. Все это были отпрыски родовитых дворян, графов, прибалтийских баронов, князей — опора царского трона. С трудом разобрал он имена Маннергейма и Юсупова. Кто-то острием ножа перечеркнул крест-накрест список этих «именитых» и нацарапал рядом: «Враги народа».

И вот сейчас, в этом же зале, он, Владимир Ковалев, сын простых трудовых людей, получал из рук начальника училища погоны сержанта — младшего командира непобедимой армии.

Зал был почти такой же, как и в Суворовском училище, — с мраморными колоннами, с оркестром на хорах, — но все было и совсем иное, новое: к знамени прикреплены боевые ордена, он, Ковалев, уже не вице-сержант, а сержант, и служба настоящая. Здесь все было без скидок «на детскость»: и трудности, и требовательность, и суровый быт…

Володя представил себе лицо матери, лица Боканова, Зорина, когда они узнают, что он стал младшим командиром.

«Галинка обрадуется», — подумал он и мысленно улыбнулся, решив прийти к ней в это воскресенье в сержантских погонах.

Он посмотрел в зал. Там сидели такие же, как он, юноши, его товарищи. Кто-то из них станет курсантом его отделения.

Володе хотелось заверить генерала и всех, кто был в этом зале, что он очень дорожит их доверием. Он взглянул взволнованно блестящими глазами на генерала, и начальник училища, понимая его состояние, ответил доброжелательным взглядом.

…Но вот, наконец, наступило то драгоценное свободное время перед сном, которого ждет нетерпеливо каждый курсант.

Владимир и Семен пошли в зал на втором этаже. Здесь было темно. Свет луны, как когда-то в зале Суворовского училища, проникал через переплеты окон, выхватывал из темноты угол огромного портрета Кирова, говорящего с трибуны. Владимир и Семен остановились у окна. Вдали виднелся купол Исаакиевского собора, казалось, что луна прячется за него. Юноши молчали. У них было то состояние взволнованности, когда не хочется говорить, когда слова могут лишь обеднить чувства. Так они долго стояли, изредка перебрасываясь короткими фразами. Раздался сигнал повестки. Только у двери спальни Владимир сказал:

— Вот мы и младшие командиры.

И Семен просто ответил:

— Ну что ж, послужим!

Отделение Ковалева построилось во дворе.

— Равняйсь! Смирно! — скомандовал Ковалев и оглядел застывший ряд курсантов.

Правофланговым был широкоплечий, высокий Анатолий Копанев, о котором так пренебрежительно отзывался недавно Садовский. В училище Копанев принес с собою трудолюбие человека, привыкшего работать честно. Любое поручение, каким бы незначительным оно ни казалось, он выполнял на совесть, был примером исполнительности.

Вот и сейчас он замер, распрямив плечи, сурово сдвинув брови, всем крупным лицом своим выражая напряженную готовность, и стоящий рядом Садовский насмешливо-снисходительно покосился на него.

— Вольно! Проверить материальную часть, — приказал Ковалев.

Зоркий глаз его уже отметил, что у Садовского нет шомпола, но Владимиру хотелось, чтобы Садовский сам заявил об этом.

Совсем недавно Олега разжаловали из сержантов. Неся караульную службу, он, чтобы доказать курсантам свое «геройство», поставил в угол караульного помещения спичечную коробку, прицелился в нее и выстрелом смял. Пуля рикошетом ушла в окно, в комнате были люди.

— Так у всех ли в порядке матчасть? — повторил свой вопрос Ковалев.

Курсанты молчали, на всякий случай глазами проверяя карабины. Садовский обнаружил утерю, но безразлично отвел глаза в сторону. Тогда, подойдя к нему, Ковалев взял карабин и укоризненно спросил:

— Почему же прямо не сказать, что шомпол утерян?

Садовский, еще не привыкший к положению рядового курсанта, еще находящийся под действием уязвленного самолюбия, процедил:

— Виноват, товарищ начальник, недоглядел.

Ковалев сделал вид, что не заметил язвительности ответа, и спокойно сказал:

— Шомпол найдите.

Вечером Садовский нашел злополучный шомпол и нарочито официальным тоном доложил об этом Ковалеву:

— Товарищ сержант, ваше приказание выполнено.

— Хорошо, — как ни в чем не бывало, сказал Ковалев.

На следующий день Садовский снова отличился.

Когда отделение строилось после обеда, он подошел, беззаботно дожевывая что-то на ходу. Ковалев холодно посмотрел на него.

— Прожуете, тогда станете в строй.

Садовский вытащил из кармана брюк еще одну корку хлеба и демонстративно стал ее жевать, продолжая стоять в стороне. Курсанты напряженно смотрели на командира отделения. У Анатолия Копанева от возмущения задергались губы. Кровь прихлынула к лицу Ковалева, сверкнули гневом глаза.

— Прекратите шутовство! — крикнул он, не сдержав себя, и слегка охрипшим от напряжения голосом приказал: — Идите в класс и ждите меня там.

Садовский с напускным испугом повернулся и пошел в класс.

Отпустив отделение, Ковалев отправился к Садовскому. На душе было скверно: «Зачем кричал, где же сдержанность? Разве так поступил бы Сергей Павлович? Кроме большой требовательности, — у него и уважение к человеку».

Володя вошел в класс. Садовский, стоя у доски, рассеянно рисовал мелом мужские профили.

— Слушай, Садовский, — подходя к нему, дружески начал Владимир. — Ну на черта ты скоморошничаешь? Что думаешь этим доказать?

— А на черта ты ко мне вяжешься? — грубо ответил Олег. — Рад, что в командиры вылез? Выслуживаешься?

Оскорбление было так неожиданно и незаслуженно, что Ковалев забыл о данном самому себе обещании сдерживаться, побледнел и, сжав кулаки, пошел на Садовского:

— За такое… я тебя…

— Давай, давай, командир! — сузил глаза Садовский и, грудью надвинувшись на Ковалева, издевательски предложил: — Бей!

Ковалев опомнился. Словно освобождаясь от чужой силы, разжал кулаки.

— С тобой и впрямь подерешься! — с недоумением произнес он и облегченно перевел дыхание. — Нет, Олег, — уже миролюбиво сказал он, — я хочу спросить по-товарищески, неужели твоя гордость не восстает против этого скоморошества?

Садовский тоже, как-то сразу остыв и в душе довольный тем, что все так обернулось, исподлобья поглядел на Ковалева.

В голосе Ковалева было столько участия, он смотрел сейчас с таким недоумением, что Олегу действительно захотелось отбросить маску шутовства, которую он упорно натягивал на себя в последнее время, скрывая за ней то, что у него происходило на сердце: и неудовлетворенность собой, и обиду на окружающих за то, что они, как ему казалось, не верят в него, недооценивают его возможностей.