Ямщина - Михаил Щукин

Вот ее-то и не маячило!

А люди Цапельмана крючок заглотили, они уже идут по их следу, и окончательно в этом Боровой убедился после известия, которое принесла Феклуша. Все происходило, как было задумано, за исключением одного: будет ли в нужный момент необходимая помощь и будет ли она вообще — неизвестно. Скорее всего — нет.

Боровой не мог знать, что именно в это время в комнате Сергея Николаевича сидел под фикусом полицмейстер и говорил о том же самом:

— Как же так! Он оказался без всякого прикрытия! Это ж верная смерть! Надо что-то предпринимать!

Сергей Николаевич неторопливо собрал листы со стола, аккуратно сложил их в одну стопку, придвинул к себе и накрыл узкими ладонями. Вздохнул, как человек, окончивший тяжелую работу, и тихо, но твердо сказал:

— Всякие чувства, даже самые благородные, в нашем деле неуместны, господин полицмейстер. Жаль, что я вынужден вам об этом напоминать. Мы не имеем права спугнуть злоумышленников, они должны быть твердо уверены, что Боровой отправился только с напарником и что тетрадь у него. Все! И брать мы их будем только с поличным. Все будет так, как решено. Вы свободны.

— Но позвольте! — полицмейстер вскочил со стула, — позвольте сказать!

— Не позволю, — тем же тихим, но твердым голосом прервал его Сергей Николаевич, — вы свободны.

Поднялся из-за стола, широким жестом указал полицмейстеру на дверь. Тот вышел, словно побитый.

Сергей Николаевич прикрыл за ним дверь, повернулся лицом в передний угол, где висела маленькая иконка Спасителя, и перекрестился. Больше он уже ничего не мог сделать для пристава Борового, только попросить: «Господи, помоги ему!»

Штабс-капитан жандармского корпуса Сергей Николаевич Воротынцев до недавнего времени находился в непосредственном подчинении полковника Нестерова, судьба которого была уже предопределена: без всяких намеков, ясно и четко, тому было сказано, чтобы он готовился в отставку. Причины такого недовольства тоже были ясными и четкими: обезглавленное Щербатовым «Освобождение» возродилось почти мгновенно, как сказочное чудовище. Новые люди, вставшие во главе организации, признавали только одно — террор. Они же ввели новое понятие — экспроприация, что на языке членов организации звучало так: эксы. При удобном случае грабили банки, не брезговали под угрозой револьвера вышибать деньги из столичных богатеев. Действовали при этом нагло, расчетливо и выскальзывали из рук правосудия, как налимы. Дошло уже до того, что они организовали на Урале нападение на тюремный этап и смогли освободить нескольких арестантов, следы которых отыскать так и не удалось.

Постоянно пополняя свою казну все новыми и новыми средствами, «Освобождение» выползало из столицы, его ответвления появлялись в губернских городах — зараза ползла и ширилась.

В какой-то момент в организации возникла в очередной раз история неудавшейся экспедиции в Мариинскую тайгу, и тайный курьер «Освобождения» снова был отправлен в Каинск, к Цапельману. Об этом Нестерову удалось узнать от своего агента. От него же через некоторое время поступило новое сообщение: после возвращения курьера также тайно отбыла в Сибирь самая опытная и решительная боевка организации из пяти человек во главе с неким Крамским. На месте к ним должны были присоединиться люди, завербованные Цапельманом.

На этот раз, помня прошлые неудачи и прекрасно понимая, что это его последний шанс, полковник Нестеров решил действовать наверняка. И для этого откомандировал в Сибирь опытного Воротынцева с одним-единственным наказом: «В средствах не стесняться!» Главная надежда на успех операции возлагалась на то, что для Цапельмана и для боевки «Освобождения» необходимо было бросить наживку. И чем правдоподобней она будет выглядеть, тем больше надежды на успех. Все пригодилось и пошло в дело: тетрадь Гуттенлохтера, рассказ Щербатова — ничего не пропало из поля зрения Нестерова.

Воротынцев, благодаря стараниям полковника, получил самые широкие полномочия и действовал без оглядки, прекрасно зная, что победителей не судят.

Первым делом, пользуясь перехваченной на почте путевой тетрадью Гуттенлохтера, он тайно снарядил специальную команду в Мариинскую тайгу, и золото, обнаруженное в пещере, было вывезено в столицу. Он же приказал не забирать сумасшедшего Гуттенлохтера и трупы его студентов, правильно рассудив, что слухи все равно просочатся и достигнут ушей тех, кому это надлежит услышать. Одновременно шла подготовка к отправке в Мариинскую тайгу Борового и Щербатова, которые стали главной приманкой.

Регулярно докладывая о своих действиях полковнику Нестерову и неизменно получая согласие и одобрение, Воротынцев не забывал наказа своего начальника: в средствах не стесняться. Слишком серьезным было дело, слишком многое было поставлено на карту, чтобы маяться угрызениями совести. И поэтому в последний момент Воротынцев принял решение: пристав Боровой отправится без всякого прикрытия, как настоящая наживка, чтобы люди Цапельмана и боевка «Освобождения» ничего не заподозрили.

Нестеров это решение одобрил и еще добавил: не будет большой беды, если Борового убьют, это даст дополнительный аргумент для психологического давления на арестованных, чтобы выпотрошить из них все имена, пароли и явки.

Так Воротынцев и сделал.

Теперь оставалось только ждать.

24

Марья стояла у окна, глядела на широкий зулинский двор и радостно улыбалась — на душе у ней было светло, как давно уже не случалось. Улыбалась она, наблюдая за Митенькой, который в последние дни перестал задумываться, по утрам поднимался бодрым и рьяно брался за хозяйственные дела. Вот и сегодня успел еще до обеда очистить двор от снега, а затем взялся колоть дрова и так быстро и ловко крушил толстые березовые чурки, что большая куча из белых поленьев росла прямо на глазах. Шапку сбил на затылок, раскраснелся, и казалось, что даже страшный шрам, уродовавший лицо, стал меньше.

Вдоволь налюбовавшись на мужа, Марья отошла от окна, взялась наводить порядок в куте и даже сама не заметила, как потихоньку запела. Все у нее в руках горело и ладилось, скоро куть блестел, как новенький, а подоспевший хлеб, вытащенный из печки, пыхал жаром и чистые полотенца, которыми Марья накрыла пышные булки, становились от этого жара волглыми. Хлебный запах плавал по всей нижней избе и, учуяв его, зулинская детва махом оказалась в куте, нетерпеливо дожидаясь, когда их оделят, всех по очереди, поджаристой корочкой.

— Да погодите вы, — смеялась Марья, — пусть он немного отойдет, а то руки обожгете!